Книга Фельдмаршал Румянцев - Виктор Петелин

Румянцев вспоминал красивое умное лицо своего друга, который не раз бывал у него в Глухове. Не раз сидели они за общим столом, поверяя друг другу сердечные тайны.

Крепко угнездившись в кресле и перебирая на столе памятные бумаги, Румянцев вдруг обнаружил под рукой высочайший рескрипт, который императрица прислала ему сразу же после крушения Фокшанского конгресса. Послание было отправлено 4 сентября, где-то недели через две получено, когда верховный визирь и он, фельдмаршал Румянцев, начали переговоры о возобновлении мирной конференции. И она, российская императрица, выражает надежду на возобновление прерванной негоциации, но для этого необходимо возбудить в турках новую к тому склонность и собственное желание. «Вроде бы не мы навязываем им мир, а они сами его желают». «Испытав многими и отличными опытами искусство ваше, – читал Румянцев дорогие ему слова рескрипта, – купно же и патриотическое усердие к службе нашей и отечества, имеем мы наперед твердую надежду, что вы потщитесь в полной мере оправдать нашу в толь важном случае на вас возлагаемую доверенность…»

Конечно, что греха таить, ему было лестно читать признание его полководческих заслуг и высокое доверие, которое ему оказывали и на этот раз, представляя к новым лаврам. И этот случай состоял в том, что если переговоры с турками не возобновятся, то она предлагала, нимало не теряя времени, нанести неприятелю чувствительный удар. В чем же может состоять этот удар? Или в том, что он, Румянцев, разгонит главную армию верховного визиря; или в том, что он разгромит какой-либо знатный корпус его войск. В обоих случаях она предлагала произвести поиски таким образом, чтобы этой победой закончить очередную кампанию.

Конечно, ничего нет лучше, чем разгромить главную армию верховного визиря, войти в Константинополь и предъявить султану ультимативные требования. Но в жизни так не бывает, особенно в войне: и турки желают победить, а не только русские. Привыкли в Петербурге к нашим победам и думают, что они легко достаются. А на деле совсем не так.

Тогда, в сентябре – октябре 1771 года, пронесло опасность. К счастью, возобновились переговоры, за это время поуспокоились дела со Швецией и Польшей. Несколько улучшаются отношения с Францией. Возвратили те несколько полков, которые в испуге отобрали у него после шведской революции. И вот сейчас снова требуют нанести чувствительный удар… И даже не спросят, в каком состоянии армия. Может ли она нанести этот удар? А сколько ошибок, просчетов допустил Петербург в прошлом году… Румянцеву тяжело было вспоминать все события, которые так ослабляли его армию. К тому же еще в октябре прошлого года снова почувствовал болезненные припадки, которые довели его еще тогда до полного изнеможения. «А кому какое дело до того, что ты чувствуешь и переживаешь? – думал Румянцев, вспоминая чувствительные удары по его самолюбию за последние месяцы, когда так обострилось положение России на международной арене. – Только другу сердечному Никите Ивановичу Панину я мог тогда признаться, как больно ударила меня весть, которую бросил в Яссах граф Орлов, в спешке отбывая в Петербург: если нельзя срочно нанести чувствительный удар по крепостям турецким, лежащим на супротивном берегу Дуная, то нужно приуготовить здешние крепости к подорванию, опустошить здешний край и вывезти всех жителей в пределы Российской империи, обеспечив их всем необходимым. Как можно было даже думать об этой возможности? Понятно, в это время опасались не только турок, но и цесарцев, заключивших с ними тайный договор и тоже стремившихся в пределы этих княжеств. Но мог ли я исполнить эту монаршую волю? Как можно сгонять людей с веками насиженных мест? Другое дело, когда предлагаем им покинуть поле будущего сражения, особенно по берегам Дуная. Тут они сами уходят, как только видят, что наши войска разбивают лагерь, уходят в леса и горы; там, конечно, безопаснее. А потом-то снова возвращаются! Тут ничего не поделаешь – война за свободу от магометанского ига, тяготы известные. Но как можно подорвать все крепости и взять всех жителей? Такое решение Петербурга кого угодно приведет в наичувствительнейшее прискорбие и смущение. Однако кто же знал, что именно граф Панин предложил эту крайнюю меру, а граф Орлов только повторил его слова, может впервые в жизни согласившись с ним. Сейчас настает нужда в приумножении сил военных. Сюда нужно присовокуплять войска из других частей, и только после этого можно нанести чувствительный удар, о котором так мечтает всемилостивейшая. А пока…»

Горько стало Румянцеву при воспоминании о том, в каком состоянии находятся его войска. Строго спрашивает он с командиров дивизий и корпусов, наказывает тех, кто не блюдет дисциплину, порядок в армии. Но беда в том, что жизненные обстоятельства бывают иной раз выше всех личных устремлений, и усилия всего личного состава армии оказываются в борьбе с ними тщетными. Сколько раз он писал в Петербург о разрушительном действии моровой язвы, сколько погибло от нее в Москве, в Крыму истреблен язвою почти целый Селенгинский полк… Еще в сентябре 1772 года Румянцев писал Панину, что сама по себе война с турками «не страшна и не тягостна подлинно, как многие ее воображали по свойствам и силе неприятеля, но по неразрывно с оною совокупленным болезням – прямо пагубна… Бывшая в Фокшанах команда, заразившись оною, и поныне ее претерпевает, а сие наибольшее мне смущение наносит. Боже отврати, чтоб она далее не распространялась и не коснулась вновь пределов наших!».

Графу Панину открывал Румянцев «наичистосердечнейшим образом внутреннее и наружное» свое состояние.

По письмам его действительно можно судить, что в это время фельдмаршал внимательно следит за всеми мало-мальски заметными событиями военной и политической жизни, ведет обширную переписку с влиятельными людьми своего времени, получая из первых рук сведения из Польши, Крыма, Петербурга, Москвы… Он хорошо осведомлен о положении в Швеции, Франции, переписывается с австрийскими генералами, регулируя многие спорные вопросы, возникавшие при разделе Польши. Высказывал дельные мысли по текущим делам…

Поддерживал Румянцев постоянную связь и с генералом Щербининым, который вот уже давно добивался заключения с татарами Крыма договора о вечной дружбе как с самостоятельным и независимым от Порты государством. Именно успехи Щербинина подали ему мысль, которую он тут же сообщил в Бухарест Обрезкову: «…не лучше ли, под пристойными видами, продлить время, не решаясь ни на что, до крымских дел касающееся, и особливо на упомянутые два артикула, до получения от г-на Щербинина пополнительных уведомлений, между чем будем снабдены и от Двора наставлениями по новым переменам относительно к сей материи. Известие о заключении переговоров с татарами каналом своим неминуемо и вскоре дойдет и к сведению турков, из чего и настанет большее удобство, по познанию их мыслей и намерений, расположить нам свои, и надлежит ожидать, что коль татары торжественным актом изъявят свое согласие с нашими предположениями, то надежда к развращению их и ухищрению турков исчезнет, и сии последние в намерениях и предложениях своих преклоннее будут к соглашению с нашими».

Активно вмешивался Румянцев и в переговоры об установлении сроков перемирия. Петербург стоял за короткие сроки, чтобы, если договор не состоится, успеть нанести чувствительный удар. Румянцев был против этого и настаивал на длительных сроках. Со всей откровенностью признавался он Панину, что не нужно думать о выгодах от этого перемирия лишь туркам, что оно послужит их усилению. Перемирие прежде всего выгодно нам, если учитывать расстояния, которые предстоит преодолеть нашим обозам и рекрутам. Краткие же сроки перемирия порождают в турках подозрения и заставляют их содержать войска во всегдашней готовности к военным действиям, они остаются в местах, близких к Дунаю, в ожидании выгодного для себя оборота дел. Разбойник ждет наступления ночи, чтобы напасть на путника, не ждущего этого нападения. Так и турки…