Книга Сальватор. Том 2 - Александр Дюма

– Да говорю тебе: брачной ночи не было!

– Это, конечно, верно, – подтвердил каторжник, который с этой минуты начал рассматривать свою старую подружку как новую. – И ты не запомнила ничего подозрительного? – продолжал он после осмотра.

– Что я должна была запомнить?

– Все, черт побери!

– Этого слишком много, – наивно возразила Элиза.

– Скажи мне прежде, как зовут того, кто вас провожал?

– Я не знаю его имени.

– Опиши его.

– Невысокий, смуглый, с усиками.

– Это не описание: половина мужчин невысокие, смуглые и носят усы.

– Я хочу сказать: он похож на южанина.

– Какого южанина: с юга Марселя или с юга Тулона? Юг бывает разный.

– Этого не скажу, он был во фраке.

– Где Габриэль с ним познакомился?

– Кажется, в Германии. Они выехали вместе из Майнца, где обедали в одной харчевне, а потом из Франкфурта, где поделили расходы пополам.

– Какое у них могло быть общее дело?

– Не знаю.

– Не много же тебе известно, дорогая. Из того, что ты мне сообщила, ничто не может нас направить по верному следу.

– Что же делать?

– Дай подумать.

– Ты не считаешь, что он способен провести ночь гденибудь на стороне?

– Напротив, дорогая, это мое внутреннее убеждение. Учитывая то обстоятельство, что он не провел ночь у тебя, он непременно должен был переночевать где-нибудь еще.

– О, когда я слышу «где-нибудь еще», мне мерещатся его бывшие любовницы.

– На этот счет позволь тебя разубедить. Прежде всего, это было бы подло, затем – глупо. А Габриэль не подлец и не дурак.

– Это верно, – вздохнула Элиза. – Что же делать?

– Я же сказал, что подумаю.

Каторжник скрестил руки, нахмурился и, вместо того чтобы посмотреть на свою бывшую подружку, как делал до сих пор, закрыл глаза и, так сказать, заглянул в собственную душу.

Тем временем Элиза вертела пальцами и оглядывала спальню Жибасье.

Ей показалось, что размышления Жибасье продолжаются слишком долго и в конце концов он заснул.

– Эй, эй, друг Жиба! – сказала она, встала и подергала его за рукав.

– Что?

– Ты спать вздумал?

– Говорю же тебе: я думаю! – недовольно проворчал Жибасье. Он не спал, а слово в слово повторял про себя разговор с г-ном Жакалем и начинал подозревать, вспомнив последние его слова: «Где вы ужинаете?» – что начальник тайной полиции приложил руку к исчезновению ангела Габриэля.

Как только у него мелькнула эта мысль, он, не стесняясь, спрыгнул с постели и торопливо натянул штаны.

– Что это ты делаешь? – удивилась Элиза, явившаяся к каторжнику не столько за новостями, сколько, может быть, за утешениями.

– Как видишь, одеваюсь, – отозвался Жибасье, торопливо натягивая на себя вещи одну за другой, словно за ним гонятся или в доме пожар.

В две минуты он был одет с головы до ног.

– Да что с тобой? – спросила Элиза. – Ты чего-нибудь испугался?

– Я всего боюсь, дорогая Элиза! – торжественно произнес каторжник; несмотря на грозившую ему опасность, он не забывал о собственном педантизме.

– Так ты напал на след? – спросила жена Габриэля.

– Совершенно точно, – отвечал безупречный Жибасье, доставая из секретера банковские билеты и золотые монеты.

– Ты берешь деньги! – удивилась Элиза. – Уезжаешь?

– Как видишь.

– Далеко? Очень?

– На край света, очевидно.

– Надолго?

– Навсегда, если возможно, – отозвался Жибасье, доставая из другого ящика пару пистолетов, патроны и кинжал; все это он рассовал по карманам своего редингота.

– Твоя жизнь в опасности? – спросила Элиза, все более удивляясь при виде его приготовлений.

– Больше чем в опасности! – ответил каторжник, нахлобучивая шляпу.

– Ты же не собирался уезжать, когда я сюда вошла, – заметила жена Габриэля.

– Нет. Однако арест твоего мужа меня встревожил.

– Думаешь, он арестован?

– Не думаю, а уверен. А потому, любовь моя, позволь почтительно раскланяться! Советую тебе последовать моему примеру, то есть убраться в надежное место.

С этими словами каторжник обнял Элизу, расцеловал и скатился по лестнице, оставив жену ангела Габриэля в полной растерянности.

Внизу Жибасье прошел мимо консьержкиной комнатушки, не обратив внимания на славную женщину, протягивавшую ему письма и газеты.

Он так стремительно пронесся по коридору, отделявшему его от улицы, что не заметил и фиакра, стоявшего у подъезда, хотя это было редкое явление и для улицы, и для дома, где жил Жибасье.

Не увидел он и четырех человек, стороживших у двери с обеих сторон, едва его заметив, они схватили несчастного за шиворот и втолкнули в фиакр раньше, чем он успел ступить на мостовую.

Одним из этих четверых был суровый Голубок, а за руки его держал тот самый невысокий смуглый господин с усиками, которого он смутно узнал по описанию Элизы: именно он подрезал крылышки ангелу Габриэлю.

Через десять минут карета подъехала к префектуре полиции.

Проведя полтора часа в тюрьме предварительного заключения, где Жибасье встретился со своими коллегами и друзьями Костылем, Карманьолем, Овсюгом и Мотыльком, он, как мы сказали, ровно в полдень вошел в кабинет г-на Жакаля.

Читатели понимают, что, достаточно наслушавшись от товарищей об арестах, прокатившихся накануне, Жибасье имел жалкий вид.

– Жибасье! – невесело проговорил г-н Жакаль. – Поверьте, я очень сожалею, будучи вынужден на некоторое время держать вас в тени. Блеск больших городов несколько повредил ваш рассудок, мой добрый друг, и когда вы остановили почтовую карету с англичанином и его супругой между Немуром и ШатоЛандоном, вы совершенно не подумали о том, что можете поссорить английский двор с французским. Иными словами, вы недооценили свободу, которую я вам так щедро предоставил.

– Господин Жакаль! – перебил его Жибасье. – Поверьте, когда я останавливал почтовую карету, в мои намерения не входило обижать этих островитян.

– Что мне в вас нравится, Жибасье, так это то, что вы не боитесь высказывать свое мнение. Другой на вашем месте, Мотылек или Костыль к примеру, стали бы отнекиваться, прикидываться овечками, если заговорить с ними о почтовой карете, остановленной ими ночью между Немуром и Шато-Ландоном.

Вы же с ходу говорите правду. Карета была остановлена – кем?

«Мною, Жибасье! Говорю же: мною, и точка!» Избыточная откровенность – вот ваше основное качество, и я поистине рад отметить это. К несчастью, мой добрый друг, даже самая безудержная откровенность не заменит всех требуемых качеств, чтобы сделать из вас мудреца, и я с большим сожалением вынужден вам сказать, что в деле с почтовой каретой вам не хватило мудрости. Какого черта! Разве человек вашего ума станет нападать на англичан?