Книга Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Нелли Шульман

Вытащив том на букву «К», она узнала, что компании, которую возглавляет Питер, скоро исполнится семьсот лет: «Они тоже из Германии, во времена Ганзы торговали». Отца в энциклопедии она не нашла, но увидела статью о своем деде, знаменитом российском инженере. Он строил Панамский канал, и Транссибирскую магистраль.

– Погиб во время гражданской войны… – захлопнув книгу, Марта опустила голову в ладони:

– Вряд ли его сын меня привечать будет. Я даже не знаю, как он выглядит, Федор Петрович. Мама ничего не написала… – она подергала цепочку крестика: «Не сейчас. После войны».

Оставив соус томиться, Марта присела к деревянному столу. Они шли в часовню после обеда, потом Генрих вез пастора обратно в Росток. Девушка полистала старое Евангелие. На первой странице, ученическим почерком, было написано: «Генрих фон Рабе». Муж делал пометки, на полях, отчеркивая абзацы:

– За три года до прихода Гитлера к власти у меня была конфирмация, – невесело заметил Генрих, – а потом началось массовое помешательство. Папа сейчас в Гитлере разочаровался, а тогда он первым из промышленников, национализировал заводы, одним из первых аристократов подал заявление о вступлении в партию. Он, видишь ли, верил, что Гитлер, действительно, поддерживает права рабочих. Но папа никогда не был антисемитом, – Генрих задумался, – мне кажется, он после Нюрнбергских законов начал сомневаться, что Гитлер, благо для Германии, – Марта заметила, что Эмма похожа на бюст царицы Нефертити, на Музейном Острове. Муж кивнул:

– У нее другой разрез глаз. Непонятно, откуда, но мы старая семья. Как и вы… – Марта смотрела на готический шрифт:

– Любовь долготерпит, милосердствует. Любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, и не ищет своего. Любовь не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а радуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает…

– Никогда не перестает… – повторила Марта. Во дворе послышалось шуршание шин. Она поднялась, накинув на плечи свитер. Сунув ноги в потрепанные туфли, девушка закрутила волосы на затылке.

– Любовь никогда не перестанет… – ветер на крыльце заполоскал холщовой юбкой. Сбежав по ступеням, Марта пошла навстречу мужу и пастору Бонхофферу.

За окном, над заливом, стояло тусклое, северное, солнце, солнце белой ночи. Море едва слышно шумело. В недопитом бокале шампанского, на полу, посверкивали искорки. Распущенные волосы будто светились. Теплые, пышные локоны пахли жасмином.

Генрих замер, уловив размеренный, спокойный стук ее сердца. Марта дремала, прижавшись к нему, уткнувшись лицом в плечо. Он боялся пошевелиться, затягиваясь сигаретой, глядя на часы, на противоположной стене:

– Я даже не думала, что так бывает, Генрих… – он слышал тихий, ласковый шепот, – чтобы в первый раз… – отвезя пастора обратно в город, Генрих вернулся с двумя бутылками шампанского. Включив радио, они поймали Америку. Пела мисс Ирена Фогель, с оркестром Глена Миллера. Потушив свет в гостиной, они зажгли свечи, и танцевали фокстрот, Марта насвистывала мелодию:

– Я буду тебе играть, каждый день… – от ее губ пахло клубникой и шампанским, – в Пенемюнде. Ноктюрны Шопена, Чайковского, джаз… – Марта, на мгновение, отстранилась:

– Она любит кого-то, мисс Фогель. По голосу понятно… – девушка вынула шпильки из волос:

– А я люблю тебя, Генрих… – он целовал ее в гостиной, держа на руках, поднимаясь вверх, по скрипучей лестнице:

– Марта, Марта… – он стоял на коленях, перед кроватью, снимая туфли, вытряхивая белый, мелкий песок, – нет человека, меня счастливее… – из часовни они пошли домой пешком. Генрих держал ее за руку, боясь отпустить, вспоминая голос пастора:

– Генрих, берешь ли ты эту женщину, Марту, в свои законные жены, чтобы жить с ней по Божьему установлению в святом браке? Будешь ли ты любить, утешать и почитать её и заботиться о ней в болезни и здравии, и, отказавшись от всех других женщин, хранить себя только для неё одной, пока смерть не разлучит вас?

Они не хотели венчаться нацистским кольцом, как называл его Генрих. Бонхоффер улыбнулся:

– Ничего страшного. Важно не кольцо, а то, что мы здесь… – он указал на крест. Они стояли на коленях, перед алтарем, дверь часовни была открыта. Прибой бился в берег, совсем близко, пахло солью. Ветер носил белый песок по деревянному полу. Они не стали просить у пастора никаких документов, подобные вещи были опасны. Генрих написал карандашом, на заднем развороте Евангелия, дату венчания.

Бонхоффер выбрал для чтения отрывок, который Генрих слышал пять лет назад, на мессе, где он впервые встретился с Питером. Он смотрел на изящный профиль жены:

– Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему. Она тоже не испугалась, не стала бежать. Сейчас по-другому нельзя, нельзя ждать, пока мир изменится. Надо идти навстречу Иисусу, помогать ему… – узнав, что Генрих верит в Бога, Марта улыбнулась:

– Родители всегда… – она помолчала, – водили меня в церковь. Так было положено… – Марта устроилась у него под боком, – но, мне кажется, папа и мама не только ради легенды храмы посещали… – Марта помнила звуки органа, в соборе Буэнос-Айреса, в церкви в Цюрихе, куда она ходила с матерью. Она поднесла к губам руку Генриха:

– Я твоя жена, милый. Я пойду за тобой, куда угодно, хоть самой долиной смертной тени… – Генрих обнял ее:

– Подобного не случится, любовь моя…

Пастору Генрих не стал говорить, кто такая Марта, на самом деле. Он просто упомянул, что его жена католичка. Бонхоффер успокоил его:

– Это неважно. Христианин есть христианин… – стрелка на часах подходила к четырем утра.

Все оказалось просто, так просто, что Генрих даже удивился. Он не думал ни о чем другом, кроме Марты. Он выбросил из головы мысли о войне. Она была рядом, она обнимала его, шепча что-то ласковое, смешное, ему в ухо. Потом ее голос изменился, стал низким, она приникла к нему: «Еще, еще, пожалуйста…». Они потеряли счет времени, но Генрих успел подумать:

– Самая короткая ночь в году. Может быть, Гитлер не решится двинуть войска, или советская армия его опередит… – он весело признался жене, гладя ее по голове, целуя влажную, в капельках пота шею: «У меня это тоже в первый раз». Марта приподнялась на локте, ахнув: «Но тебе…»

– Двадцать шесть… – в серых глазах блестел смех, – я, целовался, студентом, но я хотел дождаться любви, и я верующий человек… – она была вся жаркая, горячая. Она устроилась на нем, прижавшись головой к груди:

– После прихода Гитлера к власти, – вздохнул Генрих, – когда я начал… – он помолчал, – я обещал себе, что не позволю ничего такого, до победы. Но одно дело обещание, а другое… – он провел рукой пониже ее спины, Марта попросила:

– Еще! Так хорошо, так хорошо. А другое дело я? – зеленый глаз, лукаво, блестел. Она закусила губу, скатываясь с него, переворачиваясь на бок:

– Хорошо, что здесь на мили вокруг никого нет… – Генрих услышал ее сдавленный стон. Он забрал у жены подушку, бросив на пол: «Именно. Кричи, кричи, пожалуйста…»