Книга Любовь и голуби - Владимир Гуркин

Так мы познакомились с Володей Гуркиным.

Я не люблю драматургов. Они настаивают на своем, не понимая, что пьеса, отданная в театр, уже совместное творчество и автора, и режиссера, и артистов. По скверности моего характера контакта с авторами почти никогда не было.

Впервые встретившись с Гуркиным, ощутила, что знаю его давно – сразу после окончания войны 1812 года. Это моя любимая присказка – ответ на любой вопрос: «Когда?».

Приходя на репетиции, Володя садился в зале, где-нибудь в уголке. «Да я так, случайно зашел. Вы такие замечательные, я вас люблю» – и в знак своей честности выпивал бутылку пива. И улыбался. Это была улыбка «чеширского кота». Сначала появлялась его добрая, удивительная улыбка, а потом он.

Никогда не самоутверждался. А зачем это человеку, которому Господь дал Дар быть естественным и сопереживающим? Боль или радость других были и его болью и радостью.

Иногда Брусникину удавалось затащить его ко мне домой. У Володи было нечто вроде пиетета передо мной, что ли. Он был застенчив, скромен, но открыт! Вот я такой, как есть, другим не стану, судите, как хотите! Я, конечно, «расстилалась» – накормить, напоить, поговорить. Говорить с ним было радостью, наслаждением. (Не люблю про политику, про несправедливости бюрократов и властей, про «чернуху» нашей жизни. Это, наверное, самозащита. Боюсь уйти раньше времени. У меня любимый сын, он «отдельный». Что с ним станет без меня?)

От Гуркина – только положительные эмоции. Его замыслы о будущих работах были красивыми и чистыми. И пьесы, которые приносил Брусникин были «отдельны». Никогда на «жлоба дня», а выпирала, вырывалась из них, из любого персонажа непостижимая и трагическая русская Душа, которой, может, теперь и нет.

Конечно, в «Плаче в пригоршню» мне отведена роль «бабы Даши». До сих пор ее помню и люблю. Представьте себе – ей еще в 1946 году было 50. Жила, опекая не совсем здоровую внучку. А ко времени последних спектаклей – уже 102 года. Страшно подумать, сколько ж ей было бы, если б спектакль шел до сих пор. «Непотопляемая» баба Даша.

Вспоминаю последний эпизод.

Главный герой – Саня – мальчишкой, сам того не желая, сотворил нечто несусветное, убежал из дому и пропал на много лет. Приезжает уже взрослым, хочет увидеть отца и мать. Встречает мужчину и женщину. Спрашивает, где они? Дома их нет. Мужчина без ноги (по вине маленького Сани) и немного «поддатый», не узнавая Саню, отвечает: «Да они у бабы Даши празднуют». Женщина: «Не празднуют, а поминают, дурак. Сорок дней». Саня: «Баба Даша умерла?!» – «Нет, внучка умерла, а баба Даша живая».

Потрясенный встречей, всем увиденным, Саша забирается на полусгнивший сарайчик и кричит, отключив разум, алогично – только душа и эмоции – о неустройстве и несправедливости жизни. Никто его не слушает, только – ох, упадет, разобьется. Все умоляют его спуститься. И вдруг, всю суету и напряжение прорезает совсем безэмоциональный голос бабы Даши:

– Санечка, слезавай (точка!). Покуражилси – и устань (точка!). Слезавай. (Слова-то какие! Не придумаешь! Надо услышать, полюбить и передать. – И. С.)

Саша:

– Баба Даша! А Бог есть?!

– А куды ж ему деваться-та. Есть. Бог, Санечка, и в тебе, и во мне, и в твоих мамке и папке! Слезавай.

Гуркин, физически крупный, большой мужик, был всегда ребенком. Потому и Талант.

Это мой драматург, мой человек. Люблю его. И не могу смириться, что его нет.

Владимир Стержаков[23]

Когда я Володе что-то рассказывал, то он всегда слушал внимательно, немного улыбаясь, как-то хмыкая, смешно поглаживая бороду, и никогда не перебивал. Это редкое качество собеседника, поэтому хотелось высказаться, рассказать даже о чем-то сокровенном, личном, понимая, что будешь понят. Никогда не осуждал! Вот какую бы чушь и глупость я не нес. На мой вопрос: «Ты же понимаешь меня?» отвечал: «Я же не дурак – я с Байкала». Это походило на исповедь. Становилось легко и спокойно. Как-то я ему в сердцах рассказывал, что за последний месяц у меня было два дня выходных, что я так намотался по домашним делам, которых накопилось немало, загибаясь в московских пробках, бегая по магазинам, встречаясь с учителями в школе и так далее, а Володя, дав мне выговориться, наораться, приобнял меня и сказал: «Вот я выслушал рассказ абсолютно счастливого человека! Если я выкарабкаюсь – а вылечусь обязательно, потому что верю в Бога и в лечащих врачей, – то я пьесу напишу. О том, что живет человек, носится как угорелый, часов в сутках не хватает, и кажется ему, что мало кто его понимает. И дела эти мелкие… Мечтает о спокойствии и отдыхе, а не понимает, что это и есть счастье. Вот поеду на Байкал и напишу». На Байкал поехал писать пьесу, ставить спектакль, а через некоторое время пришло страшное известие.

Ах, какая это была бы пьеса!

Пьесы его шли во многих театрах, по всей стране, а авторских получал преступно мало. Помню, на гастролях по его родной Сибири главный режиссер театра с упоением рассказывал, что пьеса Гуркина идет шестой год при полных залах, а до этого он рассказывал, что при театре открыл сауну с досугом и т. д. Это было очень противно. Конечно же, я спросил у него про авторские: платит ли он? Ответ меня потряс: «А этот Гуркин – Олби, что ли?». А Володя в это время работал в дэзе каким-то смотрителем, делал обходы по подвалам жилых домов… Олби!!!

Его фильм «Любовь и голуби» все, абсолютно все любят и знают наизусть. Полярники берут с собой диск на льдину, космонавты в Галактику, военные в горячие точки!

Свою последнюю пьесу он читал в ресторане. Пригласил Сергачева Виктора Николаевича, Диму Брусникина и меня. Собрались в 11 утра, к открытию, чтобы меньше народу, в Камергерском переулке, рядом со МХАТом. На наше предложение, что, мол, может, где-нибудь в домашней обстановке, он категорически отказался.

Поставил перед собой большую кружку пива и начал читать. Читал громко, что называется, по ролям, видно, что волновался, постоянно поглядывал на нас, пытаясь понять, нравится или нет. Самому ему нравилось – это было видно. Через некоторое время в наш зал набились все работники ресторана: повара, официанты, уборщики, несколько человек посетителей. Слушали замерев, старались не пропустить ни одной фразы. А как читал Гуркин?! Это по-актерски ярко и вдохновенно. Когда Володя закончил читать, невольные слушатели плакали. К нему подходили, жали руку, говорили добрые слова (совсем забыл сказать, что эту пьесу он написал к 9 Мая и посвящал всем, кто пережил это страшное время). Нам троим сказать было нечего. Дядя Витя Сергачев только повторял, что ее репетировать не надо, а хорошо актерам прочитать на сцене перед зрителем и все…

Только потом я понял, почему в ресторане и почему в Камергерском переулке рядом со МХАТом. Табаков его не принял, отослал к свои замам, те долго читали, несколько месяцев, а потом вынесли вердикт: «Не наш формат». А что такое МХАТовский формат, объяснить ему не смогли.