Книга Тропа барса - Петр Катериничев

Мужчина отошел от окна. День был блеклый, половину Москвы заволакивала дымка…

Если честно, ему не нравился этот кабинет. Но времени нужно соответствовать.

Если ты этого не делаешь, оно бежит дальше уже без тебя. Но… Что-то должно оставаться и неизменным. Только неизменное придает этой жизни надежность.

Несокрушимую надежность.

В задней стене была дверца, она вела в другое помещение. Там было четыре комнаты, роскошная ванна с джакузи, медицинский центр и небольшой кабинет; этот был оформлен традиционно: темными панелями мореного дуба, на окнах — тяжелые портьеры, старинный стол, устеленный зеленым бархатом под зеленой же лампой, императорский чернильный прибор — вот и все излишества того кабинета. В первом, представительском, мужчина принимал посетителей, во втором — приближенных сотрудников. Там же работал он сам.

Мужчина подошел к окну: улицы и дома внизу терялись в дымке. И ему самому было зябко. Вставал он ровно в шесть, не торопясь принимал ванну, выпивал стакан крепкого чаю, просматривал принесенные для него бумаги; ровно в одиннадцать был завтрак. Сейчас он вспомнил прочитанные донесения, уточнить все для себя неясное можно было теперь же, но… Время завтрака. Привычки этого человека были настолько устоявшимися, что изменить что-то в распорядке его не заставила бы даже начавшаяся мировая война. Тем более война его никак не пугала. Это было его работой.

Мужчина открыл дверцу и прошел во второе помещение. Миновал короткую анфиладу и оказался в столовой. Уселся за укрытый белоснежной крахмальной скатертью стол.

Пробило одиннадцать.

Дверь бесшумно растворилась. Пожилая женщина вкатила тележку и за минуту умело сервировала стол: пшенная каша в тарелке, кусочек свежайшего сливочного масла, крупное, сваренное всмятку яйцо, кусочек белого, еще горячего хлеба с румяной хрустящей корочкой.

Мужчина не проронил ни слова. Повязал салфетку — и вовсе не потому, что был неаккуратен: таков был многолетний ритуал. Намазал желтым маслом горячий хлебец, добавил в кашу ложечку варенья и сосредоточенно приступил к еде. Он ел так, будто выполнял очень важную и нужную работу, получая от этого не просто радость насыщения, но тихое, невосторженное удовольствие. Удовольствие прочности, неизменности мира. Той неизменности, какую создал он сам.

Как только он покончил с кашей и яйцом, женщина внесла на подносе кофейник и чашку. Аромат ячменного кофе разлился по комнате. Мужчина не позволял себе никаких наркотиков, даже таких общепринятых, как кофе или сигареты.

Впрочем, нет: по утрам он разрешал себе стакан крепкого чаю, который составлял всегда сам. Редкие и изысканные индийские сорта из Верхнего Ассама и Дарджи-линга первого мартовского сбора он смешивал с июльского сбора цейлонским, выращенным на высокогорных плантациях Димбулы, и добавлял пятую часть знаменитого северокитайского, из провинции Фуцзянь. Настой этого чая, богатый, насыщенный, густо-янтарного цвета, отличался исключительным ароматом и легкой бархатистостью.

Так стоит ли считать такой напиток наркотиком? Если да, то своеобразным…

Вдыхая аромат, любуясь его цветом, смакуя вкус, мужчина представлял, как десяти-двенадцатилетние девочки на утренней заре нежными пальчиками обрывали с отборных кустов только три избранных листка… Более старшие могли бы и поумствовать, сорвать четыре, а то и пять листиков и тем потерять сортность чая.

К тому же это была традиция.

Столь высокосортного чая в мире собиралось всего несколько десятков килограммов, стоил он куда дороже золота, но… Ведь это была единственная невинная роскошь, какую мужчина себе позволял. Впрочем, было и еще одно исключение: по субботам, вечером, он выпивал либо три рюмки водки, либо стакан хорошего вина, либо бокал хорошего коньяку. Особенно он ценил «Курвуазье» из урожаев девятнадцатого, тридцать второго и сорок девятого годов нынешнего века.

Суббота была днем отдохновения от трудов, чтения. Как воскресенье — временем уединенных пеших прогулок и раздумий. За два установленных себе самому выходных он делал все, чтобы устать от отдыха и в понедельник приступить к работе целенаправленно и с азартом. Но это не был азарт наркомана или игрока; это был хорошо рассчитанный азарт делового человека. Спокойного, неторопливого, умного.

У мужчины в его семьдесят шесть лет было отменное здоровье, никаких иллюзий и всего одна цель: удерживать и укреплять ту власть, какой он обладал.

В остальном он был абсолютно скромен. Вернее, он ценил уют, постоянство и неизменность. Да… Именно постоянство позволяло власти быть неизменной.

Мужчина с удовольствием допил сладкий ячменный кофе, аккуратно промокнул губы салфеткой. Вот теперь можно приступить к делам.

Он не спеша встал, прошел через ту же анфиладу в модерновый кабинет. Уселся за огромный черный стол. Спросил по селектору:

— Кому назначено?

Секретарь перечислил несколько фамилий; все это были очень значимые люди; двое являлись председателями правлений крупнейших банков, один — вице-премьером правительства. Мужчина подумал, сверился со своим планом, произнес:

— Пусть подождут. — Переключился на другую частоту:

— Глостер прибыл?

— Да, Лир.

— Я готов выслушать его рапорт.

* * *

Хотя минуло уже порядочно, Аля порой плакала во сне, yо время лечило и ее.

Бездна перестала ей сниться, но по прежнему виделись, будто наяву, остов догорающего вертолета и тело, одетое во все черное, неподвижно замершее на песке…

…Тогда она действовала как сомнамбула, по наитию. Оказавшись в машине, порылась в куче хлама и обнаружила несколько продолговатых пакетиков. Гончаров пришел в чувство, прошептал: «Не трогай, это взрывчатка!» — и снова впал в беспамятство.

В ее голове творилось что-то непонятное… Хотелось немедленно бежать из этого гиблого места, умчаться, что бы забыть его навсегда. Но… Пока существует спрятанный где-то в катакомбах белый порошок, ей не будет покоя. И еще у девушки было ощущение, что там, под землей, похоронено зло, которое в любой момент может вырваться наружу и убивать, убивать людей… Она должна была завершить то, что не успел ее отец…

В голове крутилась считалочка: «Ехала машина темным лесом за каким-то интересом…» И — вспомнилась ее детская машинка. И то, как папа приладил на нее номер, «чтобы была как настоящая»… Он и Алю заставил выучить этот номер: тот состоял из четырех цифр: 44-78. Даже играл с нею, чтобы запомнилось быстрее:

«Жили в квартире сорок четыре, сорок четыре веселых чижа» и «Семь плюс восемь половинку просим»…

Девушка развернула карту, которую нашла в сумке Маэстро. Она была разделена на большие квадраты и вся испещрена мелкими четырехзначными цифрами. На полях квадраты обозначались буквами и цифрами. "Инте-инте-интерес, выходи на букву "с". Аля нашла сектор, помеченный этой буквой. Потом очень внимательно, сантиметр за сантиметром, стала читать карту, разыскивая цифры. 4478! Есть!