Книга У стен недвижного Китая - Дмитрий Янчевецкий

– Ура, colonel[41]Маршан! Aux armes, citoyens, formez vos bataillons![42]

Смотрю, мой Маршан уже вышел из вагона, взобрался на какую-то бочку и с обнаженным палашом в руке держит речь на французском диалекте толпе офицеров и народу.

– Ура! Ура! Ура! – яростно кричит толпа, и бедный оратор моментально подхвачен и, как мячик, летит кверху.

Как он остался жив в этот день, просто удивительно. Памятен будет ему Харбин, в этом я уверен. Уже ночью тронулись мы к «Пограничной» по пути к Хабаровску.

Приезжаем в Хабаровск. На вокзале ни души. После тех встреч, к которым Маршан уже привык, такое положение показалось нам неловким. После я узнал, что до Хабаровска вести о приезде Маршана не дошли. Останавливаемся в офицерском собрании. Я немедленно же надеваю мундир и спешу явиться Гродекову. Рассказываю, как я съездил в Пекин, что видел, что записал и т. д.

– Я вам гостя привез! – говорю.

– Кто такой? – спрашивает генерал.

– Полковник Маршан. Его адмирал Алексеев, а также и в Харбине так чествовали, что просто удивительно. Обед за обедом, тосты за тостами, без конца.

– Да что он сделал такого? чем он известен? – допытывается Гродеков.

– Да помилуйте, ваше высокопревосходительство, неужели вы не читали о герое Фашоды? Он прошел всю Африку с отрядом и столкнулся с англичанами.

– Ну, помню, помню. Хорошо. Пускай ко мне явится завтра утром. Просите его.

– Георгий Иванович! – кричит командующий войсками дежурному чиновнику Мурышеву, направляясь в приемную. – Нельзя ли попросить ко мне бригадного командира. Ну-с? так вот что! – говорит Гродеков с серьезным деловым видом. – Завтра Маршан явится ко мне, затем сделает визиты, а потом надо ему показать женскую гимназию, Кадетский корпус, городское училище.

– Он желал на собаках прокатиться по Амуру, – добавляю я.

– Ну, так что же, и это можно. Георгий Иванович, прикажите, чтобы гольды с санями дожидались завтра на базаре. Ну, а в 6 часов – ко мне обедать. Затем бригада обед даст в офицерском собрании, с музыкой. Всё будет хорошо, вот увидите.

И мой добрейший Николай Иванович, очень довольный, разгуливает со мною по обширному залу.

В Хабаровске мы пробыли три дня, и каждый день Маршана с Соважем, под звуки «Марсельезы» и «Боже, Царя храни», качали и качали.

В последний день нашего пребывания здесь идем на базар. Смотрю, – на берегу Амура стоит ряд длинных саней инородцев-гольдов. Несколько свор собак сидят возле, в запряжке. Они высунули свои красные языки, часто дышат и своими умными глазами зорко поглядывают по сторонам. Маршан садится в одни сани, Соваж в другие. Гольды в широких меховых шапках примащиваются рядом; кожаная одежда их расшита разноцветными ремешками и сукном. Собаки выравниваются, и легкие саночки быстро скользят по поверхности реки. Мороз сильный. Спутники мои одеты легко.

Вереница собак, как черные точки, мелькают вдали и, наконец, скрываются с глаз.

Мне на берегу в теплом пальто холодно. Каково же, думаю, им там, в легкой одежде, на открытом ветру. И я опасаюсь, как бы наши гости не поморозили ноги. Но, к счастью, все обошлось благополучно.

Утро. Откланиваемся Гродекову и едем во Владивосток. Здесь мы пробыли один день, переночевали и затем без всяких оваций уезжаем в Никольск-Уссурийск, где нас ожидал генерал Линевич, командир корпуса, покоритель Пекина.

Трудно передать пером, до чего дошло здесь чествование Маршана. Всё офицерство, человек полтораста, с Линевичем во главе, делает ему обед. Еще задолго до середины обеда пробки летят в потолок, раздаются звуки «Марсельезы» и вся эта масса народу хором поет знакомые слова: «Allons, enfants…»[43]и т. д.

Я заранее сделал распоряжение относительно вагона на ст. Пограничной, так как вагоны Уссурийской дороги не передавались на Маньчжурскую.

Мы должны были непременно выехать из Никольска в 4 часа. Поэтому обед был назначен в час. Подают мороженое. Линевич возглашает тост за тостом. Он весел необыкновенно. Офицеры сошли со своих мест и столпились против генерала и Маршана. Вот подходит бравый капитан, усатый, красивый, обращается к Маршану и поет:

«Чарочка моя серебряная» и т. д.[44]

Затем чокается с ним, разом опрокидывает чарку в рот и кричит:

– Vive le colonel Marchand![45]Ура!..

В зале стон стоит от криков. Каждый офицер считает своею обязанностью выпить с дорогим гостем бокал вина. Время уходит. Пора ехать, до вокзала верст 5 будет.

– Ваше превосходительство, пора, а то опоздаем! – осторожно говорю генералу.

– Будем, будем, в свое время! – симпатичным, ровным голосом отвечает он и затем опять придумывает какой-то новый тост.

Опять гремит «ура». Наконец, все подымаемся, садимся в экипажи и направляемся на вокзал. Поезд уже давно ожидал нас. Публика стеной столпилась на платформе и жаждала взглянуть на друзей-французов. Но не вдруг-то мы отсюда уезжаем. Снова появляется чарочка, снова слышится знакомая песенка: «Чарочка моя, серебряная, и кому чару пить» и т. д.» Начальнику станции уже невмоготу становится ждать дольше. Он умоляет меня доложить генералу, что поезд нельзя дольше задерживать. Я докладываю.

– Что такое? почему нельзя? – кипятится командир корпуса. Встает со своего места, подходит к начальнику станции, иронически смотрит на него, кланяется и говорит: – А позвольте узнать? Когда ваш поезд отходил вовремя? А тут полчаса подождать нельзя! – поворачивается и уходит.

Но через несколько минут поезд трогается и мы уезжаем, под громовые возгласы «ура». Так угощали французов в Никольск-Уссурийске.

Светает. Наш вагон без отдельных купе. Подле меня лежит Соваж в своих красных алжирских рейтузах и крепко спит. Рыжая бородка его скомкана, лицо сильно опухло от последних кутежей. Встаю с постели и заглядываю к Маршану.

– Bonjour, colonel![46]– басит он.

Маршан не спит. Накинув свое пальто, на легоньком меху из выдры, он держит на коленях толстую записную тетрадь и пишет свои мемуары. Когда только этот человек спал? Вот вопрос. Он – что добрый конь, – лежачего не поймаешь. Всё бодрствует.

– Какая станция? – улыбаясь, спрашивает меня мой верный спутник, продолжая что-то быстро записывать.