Книга 23 главных разведчика России - Леонид Млечин

Его приговорили к пожизненному заключению.

В тюрьме в Баутцене профессор Фрухт провел долгие годы. Он знал эту тюрьму: в первые послевоенные годы ему подчинялись тюремные больницы. Его поместили в одиночку. Камеры над ним и рядом с ним были пусты. Под ним сидел бывший офицер госбезопасности, совершивший должностное преступление.

В течение пяти лет он видел человека три раза в день по тридцать секунд. В половине шестого утра ему приносили кофе и ведро с водой для мытья туалета. Днем этот же человек приносил обед и сухой паек на ужин. Вечером он еще раз открывал дверь и тут же закрывал – это была вечерняя проверка.

На получасовую прогулку водили каждый день, но даже надзирателя Фрухт не мог увидеть в лицо. Когда профессор выходил из камеры, надзиратель стоял за дверью, видна была только его рука. Потом Фрухт шел один по лестнице и выходил в прогулочный дворик. Кто-то невидимый запирал за ним дверь. Только на сторожевых вышках виднелись силуэты охранников с автоматами.

Профессор предложил надзирателям воспользоваться опытом прусских тюрем прошлого столетия: надевать на лицо особо опасных заключенных черную маску. Тюремной администрации это бы значительно упростило жизнь. Прогулочный дворик был в определенном смысле просто большой камерой, только без крыши. Летом вырастало немного травы, иногда Фрухту удавалось сорвать одуванчик. Во время прогулки запрещалось бегать, прыгать, нагибаться, становиться на камень, кричать, лепить и бросать снежки. Разрешались только простейшие гимнастические упражнения – взмахи руками, приседания.

В тюрьме профессор Фрухт работал: снабжал пружинками и шайбами станочные шурупы. Норма – 4150 штук в день. Рабочий день – восемь часов. К концу дня у него болели руки и ломило спину. Не работать было нельзя, за отказ – карцер. Более умелые заключенные выполняли нормы на сто десять процентов. Многие готовы были работать по десять-одиннадцать часов, чтобы заработать несколько лишних марок на курево. Фрухт давал только сто пять процентов. Стахановские подвиги этих умельцев приводили к тому, что, пока Фрухт сидел, нормы трижды повышали.

В камере Фрухт то мерз, то мучился от жары, в зависимости от того, начался или закончился отопительный сезон. Кормили, по мнению физиолога Фрухта, неразумно, по нормам прошлого столетия, когда заключенный занимался тяжелым физическим трудом: много жиров, мало белка. Легко было растолстеть. Фрухт прописывал себе диету. Зарабатывая в месяц от четырнадцати до девятнадцати марок, покупал в тюремной лавочке не сладости, а творог.

Психологически Фрухт чувствовал себя лучше, чем другие заключенные. Многие заключенные выходили на работу полубольными, хотя тюремные правила разрешали взять на три дня освобождение по болезни. Они боялись оставаться один на один с собой. Большинство осужденных считает свое пребывание в тюрьме несправедливым и усугубляет свои страдания, день за днем спрашивая себя: за что же меня постигла такая несправедливость?

Фрухт знал, за что его посадили.

Он очень много писал, но держать в камере записи не разрешалось. Их время от времени отбирали – иногда через несколько дней, иногда через несколько месяцев. Если Фрухт занимался математическими расчетами, то это изъятие было для него болезненным – он не мог продолжать работу, но старался прежде всего удержаться от жалости к самому себе.

К изоляции Фрухт быстро привык.

Профессору были известны все опасности одиночного заключения. Нормальный человек становится шизоидным типом, шизоид преврашается в шизофреника. Рассыпается шкала ценностей, реакции становятся неадекватными. Известный случай: приговоренному к пожизненному заключению вдруг сообщают об освобождении. В ответ он задает вопрос: а что сегодня будет на обед?

Иногда возникают бредовые идеи. В какой-то момент Фрухту казалось, что его должны вот-вот освободить. Он только об этом и говорил. Например, слышал звук въезжающей во двор автомашины и считал, что это привезли указ о его освобождении. Дружески расположенный к нему уборщик тщетно пытался вывести его из этого состояния. Эта бредовая идея несколько раз захватывала Фрухта.

Одиночка опасна и тем, что ведет к отупению. Эта опасность преодолевается с помощью телевизора. По тюремным правилам ГДР заключенному разрешалось смотреть телевизор один час в неделю. Но тюремная администрация поступала по-своему: сажала Фрухта перед телевизором раз в квартал сразу на восемь часов. Выбирались специальные дни, например, день памяти жертв фашизма или день Национальной народной армии, когда часами произносились одни и те же речи и показывали марширующие колонны.

Тем не менее, профессор старался справляться с психологическими проблемами. Он говорил себе: самое длительное тюремное заключение состоит из крошечных отрезков времени, и задача состоит в том, чтобы каждую секунду если и не испытывать какое-то удовольствие, то хотя бы сохранять равновесие. Так можно выстоять.

Он вставал очень рано – примерно в половине четвертого утра, чтобы почитать или позаниматься математикой. До обеда работал, после обеда немного спал. Ложиться запрещалось, но Фрухт научился спать сидя. После обеда опять работал, а вечером ему разрешили лежать – из-за болезни ног. В половине восьмого вечера в тюрьме был отбой, выключали свет, а Фрухт ложился еще раньше.

В тюремной библиотеке было три тысячи книг, и Фрухт наслаждался. Он обнаружил собрания сочинений Шекспира, Гейне, Ромена Роллана, Гёте, которые плохо раскупались в магазинах и оседали в тюремных и иных библиотеках… Фрухту разрешили выписывать медицинский журнал, и профессор прочитывал каждый номер от корки до корки.

И, наконец, он занимался математикой, теорией игр, а кроме того играл в шахматы сам с собой. Он научился это делать в темноте. Вечером, ложась спать, он раскладывал доску на краю постели и преспокойно играл после отбоя. Первое время надзиратели отбирали у него доску, потом смирились. Фрухт не протестовал, не отказывался работать, но он вел отдельное от других заключенных интеллектуальное существование, то есть оказался инородным телом в тюремной повседневности. Фрухт пытался защититься с помощью отстраненности. Эта строптивость раздражала тюремщиков.

Раз в месяц он получал письмо от жены – один лист бумаги, исписанный с обеих сторон. Раз в три месяца она приходила на получасовое свидание.

– Если в течение трех месяцев не удавалось ни с кем и словом перемолвиться, – вспоминал Фрухт, – и вдруг получаешь возможность говорить целых полчаса, то через десять минут чувствуешь себя так, словно без подготовки спел оперу Вагнера. Я мог охрипнуть и даже потерять голос.

Поскольку у них было шестеро детей, то каждый из них был темой трехминутного разговора, еще две минуты посвящалось самочувствию жены профессора, остальное уходило на препирательства с охраной. Иногда при встрече присутствовало два офицера, тогда Фрухт даже не мог подать жене руку. Их рассаживали по разным углам. Говорить о своем деле заключенным запрещалось.

После нескольких лет в одиночном заключении можно было просить о переводе в общую камеру. Но сами надзиратели советовали Фрухту этого не делать: