Книга Анатомия террора - Леонид Ляшенко

Переходя к 1870-м годам, то есть подбираясь все ближе к терпеливо ожидающему нас началу годов 1880-х, надо подчеркнуть еще несколько значимых моментов. До 1870-х годов социализм в России носил несколько умозрительный характер, был фактором общественной мысли, социологии, экономической науки, но не представлял собой практической задачи. Чтобы стать таковой, он, по словам философа и историка В. Г. Хороса, должен был быть сформулирован «как политический и нравственный принцип», стать формулой непосредственного действия[24]. Именно этим и озаботились идеологи так называемого революционного народничества: П. Л. Лавров, М. А. Бакунин, П. Н. Ткачев и Н. К. Михайловский.

Любая идея (в том числе и социалистическая), становясь достоянием масс, невольно упрощается, «выпрямляется» и, если хотите, «удешевляется» ради большей своей доступности. Теории идеологов 1870-х годов были заметным шагом назад в сравнении с четкими чертежами будущей России А. И. Герцена и Н. Г. Чернышевского. Но ведь теоретический взгляд на процессы, происходившие в обществе, и не может быть идентичен программе непосредственной революционной деятельности. Он, конечно, во многом интереснее, значительнее, выглядит более научно, но не является более действенным.

Идеологи революционного народничества считались людьми рациональными (Ткачева и Михайловского можно назвать певцами рационализма), а потому, почтительно раскланиваясь в сторону Чернышевского, предпочитали не отвлеченные размышления и сомнения, а планы конкретных действий. Молодой же революционер 1870-х годов и вовсе не мог, да и не хотел глубоко вникать в тонкости творческой кухни своих учителей, он им слепо верил и гордился этим. То, что для идеологов народничества было результатом знания и убеждения, для него превращалось в объект веры. Превращение политической доктрины в своего рода верование – дело далеко не редкое. Подобное случалось даже с убежденными атеистами. Хочется напомнить известный диспут Д. Дидро с одним из таких безбожников, закончившийся классической репликой мэтра эпохи Просвещения: «Стало быть, сударь, атеизм и есть ваша религия!»

Безбожие российских народников являлось к тому же изрядным «новоделом», не столько выношенным убеждением, сколько следованием нигилистической моде. Нет, революционное движение 1870-х годов было вполне светским, но христианское воспитание в семье, православие, пронизавшее жизнь любого из россиян, сама борьба с религиозными убеждениями накладывали на него заметный отпечаток. Показательно, что, например, «хождение в народ» (1874 – 1875) радикалы гордо именовали «крестовым походом», имея в виду освобождение «святых мест» (деревни и общины) от бюрократической и капиталистической скверны.

Да и способ существования радикалов 1870-х годов, их мироощущение наводят на некоторые размышления. Простота жизни, доходящая до бедности, жертвенность, вырастающая из страданий за «униженных и оскорбленных» (ну, и из веры в сверхвозможности интеллигенции, конечно), покаяние («кающийся дворянин»), иногда доводящее наиболее экзальтированных представителей радикалов до самоубийства из-за того, что «принес людям мало пользы», – все это, согласитесь, не похоже на поведение сугубо светских политиков. Наконец, понятие «народ». Для революционеров это была не просто массовая сила, союзник в борьбе с правительством, но объект глубокой веры, средоточие всей жизни сегодняшней России и единственная надежда на ее будущее благополучие. Недаром известный землеволец и народоволец А. Д. Михайлов даже в письмах к близким, где совсем не обязательно было демонстрировать свои убеждения, писал это слово с большой буквы. Неудивительно, что в среде народничества начала 1870-х годов зародилось и настоящее религиозное течение, некая разновидность толстовства – секта «богочеловечества», или «маликовщина». Показательно и то, что большого распространения это течение не получило, и его сторонники вынуждены были эмигрировать в США.

Можно, видимо, согласиться с мнением исследователя Е. Рашковского о том, что «в народничестве чувствуется особая светская разновидность религиозного по типу сознания, проявлявшегося в благоговейно-мифических представлениях о крестьянстве и бескомпромиссном неприятии существующей власти»[25]. Эти представления и это неприятие требовали от радикала 1870-х годов непременного участия в «революционном деле». Неотложность же такого дела не вызывала у народников сомнений, поскольку Россия, с их точки зрения, настоятельно нуждалась в коренном преобразовании. С этим трудно не согласиться, как трудно спорить и со многими лозунгами, провозглашавшимися деятелями народничества.

Что можно, собственно, возразить против необходимости демократизировать политический строй России, передачи земли тем, кто на ней работает, введения системы социальной защиты трудящихся и т. п.? Дело не в этих справедливых требованиях, а в том, каким образом они станут воплощаться в жизнь и будут ли поддержаны населением страны. Именно: «каким образом» и «будут ли» – стали для народничества подлинным камнем преткновения в ближайшие годы их политической деятельности.

Однако сначала надо сказать о том, что происходило в лагере радикалов в самом конце 1860-х годов. Зимой 1868 года на сходках и вечерах петербургского студенчества появился некто Сергей Геннадьевич Нечаев, учитель Закона Божьего и вольнослушатель Петербургского университета. Худенькому, нервному, с резкими жестами молодому человеку студенческие споры вокруг кассы взаимопомощи, права на сходки в общественных кухмистерских казались детским лепетом, игрой, не стоящей внимания. У него в голове складывался проект создания в России многочисленной тайной организации, в которой кружки, «пятерки» и союзы подчинялись бы единому центру – Комитету, во главе, конечно, с ним, Нечаевым. Причем Комитет был обязательно нужен к началу 1870 года, когда истекал девятилетний срок временнообязанных отношений крестьян с помещиками и когда, по расчетам революционеров, «обманутые реформой» селяне должны были подняться «в топоры» против правительства.

С. Г. Нечаев. Фотография (около 1870 г.)

Нечаев начинает не с организации кружков и поисков единомышленников, а с накопления личного авторитета революционного вожака и создания вокруг своего имени героического ореола. Он скрывается от друзей, но перед этим подбрасывает им записку о том, что его «везут в Петропавловскую крепость». Затем объявляется в Москве, утверждая, что ему удалось бежать из крепости, а потому он должен срочно скрыться за границей. В марте 1869 года Сергей Геннадьевич уже в Швейцарии, где легко сходится с Н. П. Огаревым и М. А. Бакуниным. Вместе с последним Нечаев начинает создавать образ не просто непреклонного революционера, но нового социалистического лидера, вождя российской радикальной молодежи. В Швейцарии он издал несколько прокламаций, брошюры «Народная расправа» и «Катехизис революционера». Даже одному из авторов «Катехизиса» Бакунину тот казался «катехизисом абреков» (что не помешало Михаилу Александровичу поддерживать Нечаева во всех его начинаниях). Впрочем, о «Катехизисе» мы поговорим позже, пока же поинтересуемся политическими целями и ознакомимся с некоторыми методами действия Нечаева.