Книга Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин

Наш Исмаил Диван-беги всех их может напоить досыта, а уйдут они все равно, умирая от жажды.

Начальник Дверей обратился к придворным, устроившимся играть в шахматы у входа в зал на коврике.

— И вот еще куклы, большие чины. Шевели, шевели своей рыжей бородой, о хранитель нравов государства — верховный раис! Твое дело определять, сколько кому ударов палкой по пяткам за пьянство. А твой партнер — сам министр артиллерии Топчибаши. Сейчас тебя позовут брить эмира! Кузнечик соколом стал? Был ты парикмахером. Угодил повелителю, гладко бреешь голову. Резван, усладительница ночей Алимхана, все еще твоя жена? Ну, а сахарный виноград достался шакалу. Тьфу! А твой чин главнокомандующего стыд прикрывает!

— Вор у вора крадет, а всевышний смеется, — заметил доктор.

— Что, что? — забеспокоился Начальник Дверей. Но Бадма уже выходил в дверь и даже не обернулся.

— Кхм, он еще в чести у господина эмира, — громко кашлянул старичок, — придется доложить — капнуть каплю яда. И яд иногда — лекарство!

— Э, господин блоха, — затряс седой бородой раис, — скачешь туда-сюда? Шепчешь? Шептун, нашептываешь? Наушничаешь?

Удивительно проворно Начальник Дверей подскочил к шахматистам.

— Вы, господа «леджлады». Думаете, передвигаете на доске фигуры и уже сравнялись с бесподобным в мирах Леджладом, знатоком шахмат древности. Тьфу! Шахматы для вас — прикрытие ваших интриг и заговоров. Берегитесь! Коврик крови еще ждет кое-кого! Как бы чьи-то головы не выкинули в помойку.

— Пусть сгорит твой отец в могиле! — отмахнулся Топчибаши, рыхлый, полнокровный перс с хорасанскими усами-жгутами. — Времена «Палача сюда» прошли. Меч при бритве не нужен. А твое время, господин птиц, фьюить! — он оглушительно громко свистнул.

— Подожди, ты, супруг эмирской подстилки. Ну как, красавица все танцует гарбиле — танец живота. Для кого лучше — для эмира или для мужа?

Но он не договорил и с явным испугом попятился. Из двери вышла, нет, вырвалась вихрем стремительная, вся в косах-змеях, увешанная ожерельями из сотен монет сама Резван. Доктор Бадма задержался в дверях и смотрел на нее. В его глазах промелькнул интерес. Он впервые мог разглядеть ее при дневном свете. Резван трудно было назвать красавицей, потому что на лице ее были видны только одни глаза, огромные, синие, могущие делаться, особенно в ярости, почти черными. Взгляд их заставлял дрожать самого эмира.

— Где лошади? — вкрадчиво, с хрипотцой, спросила Резван, подбоченясь, Начальника Дверей. — Где мои тахтаравам? Почему моя свита не готова?

Она вырвала у старичка из рук его почтенный посох, кончиком его перевернула доску с шахматами и почти прошипела:

— Я спрашиваю, господин парикмахер, ты, кажется, еще муженек мой, обязан заботиться и лелеять мою милость, а? Ну, во славу аллаха, теперь я даю тебе трижды развод!

— Развод? — без особого огорчения пробормотал перс.

— Развод! На колени, презренный! Я теперь ханша, супруга.

Не обращая внимания на изумленные физиономии придворных, Резван накинулась на Начальника Дверей.

— Так где лошади? Где лошади?

— Мой посох! — пискнул Начальник Дверей, комично заслоняя лицо ладонями. — Мое достоинство!

Раис и Топчибаши уже стояли, почтительно склонившись перед разъяренной бадахшанкой, и бормотали невнятно:

— Лошади? Тахтараван? Извольте приказывать, госпожа?

— Едем!

— Едете? Сегодня, госпожа? — удивлялся Начальник Дверей, словно он впервые узнал о поездке Резван.

— Не ваше, старик, дело. Приготовьте, я скажу, когда поедем. А если вы еще раз посмеете про танец живота, старый слюнтяй, или про подстилку, клянусь чревом моей матери; как бы вам не стать самому подстилкой госпожи смерти. А теперь убирайтесь! И чтобы все было готово.

— Но… а их высочество Алимхан!

— Я ему сама скажу. У меня… у меня в Бадахшане отец… Гулам Шо! — И вдруг она затопала ногами в расшитых индийских туфлях и зарыдала. — Отец болен, я знаю, болен. Ночью в полной темноте я открыла коран и положила на открытую страницу ключ и прочитала две молитвы… А утром я прочитала суру, и эта сура о путешествии!

Она била себя в высокую грудь, монеты звенели, слезы лились из ее синих широко открытых глаз, змеи-косы метались вокруг головы, а посох в кулачке угрожающе раскачивался над склоненными головами придворных.

Но так же вдруг Резван замолкла, и лицо ее прояснилось. Не вытирая блестящих от слез щек, она закричала:

— Выезжаем завтра в час утренней молитвы! Завтра! Завтра!.. А теперь все вон!

Пятясь, придворные вышли. Резван метнулась к противоположным дверям, но, натолкнувшись на доктора Бадму, впилась в него глазами и замерла.

— Вы? И вы тут? Что вам надо здесь, шептун? Ненавистный шептун!

Она не посмела прикрикнуть на доктора Бадму. Она просто боялась его, считала колдуном.

— Женщина, ты сделаешь так, что я поеду с тобой, — заговорил доктор Бадма, почти беззвучно шевеля губами, и оттого Резван почувствовала легкий озноб и еще больше перепугалась. Голос доктора обволакивал ее, подавлял, лишал воли. — Знай, тебе грозит опасность от таинственной Белой Змеи. Одному мне известно заклинание, оберегающее от нее.

— Но… что скажет супруг… эмир?

— Тихо! Я здесь, чтобы лечить эмира. Я доверенный доктор эмира. Эмир мне уплатил сто янбю серебра, чтобы я берег его здоровье, а каждый янбю — сорок тиллей золотом. Ты, женщина, возьмешь все сто янбю. А сейчас пойди к эмиру и скажи: «Я больна. Я не могу поехать в Бадахшан из-за болезни. Я поеду в Бадахшан, если ты пошлешь доктора Бадму сопровождать меня». Понятно? Иди! И помни о заклятии от Белой Змеи!

— Клянусь молоком моей матери, вы едете со мной..

— Эмир! Надо уговорить эмира.

— Ха! Эмир сделает так, как скажет ему Резван. Я — Резван, — и эмир сделает то, что я хочу! А я хочу Бадахшан! А я заберу трон Бадахшана! И я разделаюсь с невестой Ага Хана, и пусть он трижды бог, живой или мертвый, а я выцарапаю его потаскушке — невесте Бога — глаза, а Белой Змеи не боюсь. Я ее растопчу вот так. — И Резван пристукнула каблучком своей красной расшитой золотом туфельки. — Растопчу и прикажу выкинуть падаль в самую глубокую пропасть. Ха! Едем, доктор-колдун! И вы скажете заклинание и охраните меня! Едем!

Она умчалась, окруженная змеями кос, бренча и звеня ожерельями, оставив в курыныше запах мускуса и въедливых, приторных духов.

На бесстрастном лице Бадмы застыла улыбка. Он чуть покачал головой и прошел в спальню. Здесь эмир диктовал начальнику канцелярии письмо.

— Эй ты, мирза, — кисло промямлил эмир начальнику канцелярии, — объявите… нашу милость… великому доктору… господину знания, лейбмедику… табибу…

Он окончательно завяз в титулах.

Мирза вскочил, согнулся в почтительном поклоне и скороговоркой, путаясь в словах, читал по бумажке:

— «Волей всемилостивейшего аллаха, желая проявить