Книга Этюды о природе человека - Илья Мечников

«У всех цивилизованных народов встречаются обычаи, происхождение которых должно быть отнесено к далекому прошлому»

Хотя Фауст вначале изображен в виде старого ученого, успевшего воспринять все знания своей эпохи, тем не менее он носит явную печать крайней молодости. Он не удовлетворяется всей своей наукой и хотел бы,

Чтобы познал я, чем вполнеМир связан в тайной глубине.Чтоб силы мне предстали самиИ принцип жизни я познал[481].

В этом проглядывает требовательность юноши, начинающего изучать науку и убежденного, что он сразу в состоянии будет разрешить труднейшие задачи. И действительно, монолог этот был создан в период Вертера, когда Гёте не было еще 25 лет[482]. Вот почему он и не производит глубокого впечатления. Второй монолог, заканчивающийся попыткой отравления, – позднейшего происхождения, так как отсутствует в издании 1790 г. (отрывки). Он относится ко времени, когда Гёте было уже за 30 лет, и потому носит отпечаток гораздо большей зрелости. Несмотря на отсутствие достаточной определенности, он тем не менее интересен своими изображениями жизненных бедствий:

…Ах! наши действия, равно как и страданья,Ход нашей жизни тормозят:К высокому, что в духе обретаем,Все чуждое помалу пристает.Когда земного блага достигаем,Все лучшее мечтой у нас слывет;Святые чувства жизненных стремленийКоснеют средь житейских треволнений.Хотя сперва в порыве молодомМечта рвалась взлететь над сферой звездной,Теперь ей круг очерчен небольшой,Когда за счастьем счастье взято бездной.Забота тотчас в сердце западает,В нем тайные страданья порождает,И, разрушая радость и покой,Все маской прикрывается другой:Дом, двор, жена и дети нас дурачат,Вода, огонь, кинжал и яд,Что не грозит – пред тем дрожат,И то, чего не потерять, – оплачут![483]

Страх ожидающих нас бедствий, которых мы не можем избежать, делает жизнь невыносимой. Такое душевное состояние Фауста очень напоминает вечный страх перед чем-нибудь у Шопенгауэра: то он боялся воров, то болезней. Он никогда не решался бриться у цирюльника и всегда имел при себе кожаный складной стаканчик, чтобы пить из него.

«Не лучше ли покончить с таким существованием и лишить себя жизни, рискуя даже впасть в небытие?» – спрашивает себя Фауст. Он схватывает отравленный кубок и уже приближает его к губам, когда долетающее пение и звук колоколов останавливают его и удерживают от самоубийства. Не религиозное чувство останавливает Фауста, а детские воспоминания:

Мир детских игр, не знающих искусства,Пел в этих звуках, веющих весной[484].

Он выходит на улицу, смешивается с толпой, старается рассеяться среди людей, любуется возрождением весны, но все это не в состоянии дать ему забвения бедствий жизни. Он встречает ученика и вступает с ним в разговор, в котором вновь обнаруживает свой пессимизм:

О, счастлив, кто еще в надежде сам,Что выплывем из моря лжи мы дружно!Чего не знаем – было б нужно нам,Того, что знаем, – нам не нужно[485].

Здесь Фауст произносит свой знаменитый монолог, над которым ломали себе голову и потратили море чернил его комментаторы:

…Ах! две души вмещать мне суждено,И грудь их разобщить готова.Одной хвататься грубо сужденоЗа этот мир, с его любовным телом;В другой же все горе вознесеноВысоких праотцев к пределам[486].

По этому поводу создана была целая «теория двойственности души», в которой воплощался дуализм манихеев – два естества Христа и бог знает что еще[487].

Во всемирной литературе нет лучшего поэтического выражения человеческой дисгармонии, чем в этом монологе о душевной двойственности. Он изображает столь часто встречающуюся в юности неуравновешенность и обнаруживает молодость Фауста первой части.

Вернувшись в свою рабочую комнату, Фауст вновь предается пессимистическим размышлениям:

Но, ах! я чувствую, в противность доброй воле,Довольства грудь моя не источает боле.Но отчего ж поток подобный сякнет вдругИ жаждою опять томится грудь?Я испытал все эти превращенья!

Фауст доходит до такого состояния, что обращается к «духу отрицания», к тому, которого называют «греховным» и «злым». Дух этот вызывает в глазах его «ряд прелестнейших видений» в образе красавицы. Фауст находит что он

…Слишком стар игрушками прелыщтьсяИ слишком молод – не желать.Преследуемый желаниями, он говорит:Я принужден и в тишине ночной,Ложася на постель, бояться;И тут мне не сужден покой,И сны ужасные толпятся.Вследствие этого, прибавляет он:Мила мне смерть, постыла жизнь моя.

(стр. 101)

О! счастлив тот, кого она венчаетКровавым лавром в битве с вражьей силой,Иль кто ее, окончив пир, встречаетНежданную в объятьях девы милой.

(стр. 101)

Фауст постепенно приходит в любовный экстаз. Вскоре после этого он видит в зеркале «лик небесный» и восклицает:

О! дай, любовь, мне твой полет чудесный,Чтоб унестись за ней, в ее края!….Прелестной женщины виденье!Как ей воздать достойную хвалу?Не познаю ли всех небес я отраженьеПо распростертому здесь телу одному?Возможно ль на земле ее сыскать?

(стр. 160, 161)

Недовольство жизнью, неудовлетворенность знанием, доступным человечеству, и мрачнейший пессимизм приводят Фауста к страстной любви, которая, после различных приключений, кидает его в объятия Маргариты.

«Чувство жизни очень различно в разные возрасты, и человек, продолжающий жить нормально после 45 лет, испытывает много ощущений, раньше неизвестных ему»