Книга Я исповедуюсь - Жауме Кабре

Адриа, послушный, почитал немного. Он читал, с паузами, как Корнуделья[373]объясняет свое прочтение Карне[374]. Читал с открытым ртом. Но потом ему стало как-то не так, Лола, и он устал, потому что лежавшие на столе Карне и Гораций спутались в голове. Он снял очки и потер уставшие глаза. Он что-то не знал, где ему надо спать – в кресле или на кровати… Кажется, мне как следует не объяснили этого, подумал он. Может быть, на окне?

– Адриа!

Бернат вошел в cinquantaquattro[375]и смотрел на друга.

– А где мне надо лечь?

– Ты хочешь спать?

– Не знаю.

– А знаешь, кто я?

– Лола Маленькая.

Бернат поцеловал его в лоб и оглядел комнату. Адриа сидел в удобном кресле возле окна.

– Джонатан?

– Что?

– Ты – Джонатан?

– Я – Бернат!

– Нет, Вилсон.

– Вилсон – это тот расторопный эквадорец?

– Не знаю. Мне кажется, что… – Адриа посмотрел на Берната растерянно. – Я что-то запутался, – признался он.

За окном день был пасмурный, ветреный и холодный. Но не было бы никакой разницы, если б он был солнечный и радостный, – стекло слишком прочно разделяло два мира. Бернат подошел к тумбочке, открыл ящик и положил туда Черного Орла и шерифа Карсона, чтобы они продолжали нести караул, бесполезный, но неизменный, лежа на грязной тряпке, – на ней все еще можно было различить темные и светлые клеточки и большой шов посредине. Эта тряпка поначалу вызвала столько разговоров у врачей, поскольку первые дни сеньор Ардевол ни на секунду не выпускал ее из рук. Да, доктор, эта тряпка грязная и отвратительная. Странно, правда? Что это за тряпка – драгоценность, что ли?

Адриа поскреб ногтем пятно на ручке кресла. Бернат обернулся на звук и спросил: ты в порядке?

– Не оттирается. – Он поскреб сильнее. – Видишь?

Бернат подошел поближе, надел очки и внимательно изучил пятно, словно оно очень его заинтересовало. Не зная, что сказать и что делать, он сложил очки и спокойно заявил, что это не отчищается. А потом сел напротив Адриа. Четверть часа они молчали, и никто им не мешал, потому что жизнь наша состоит из минут, проведенных в одиночестве, после чего мы…

– Ну ладно, посмотри на меня. Адриа, посмотри на меня, ради всего святого!

Адриа перестал скрести ручку кресла и посмотрел на него слегка испуганно. Он смущенно улыбнулся, как будто его застали за чем-то нехорошим.

– Я отдал перепечатать твои рукописи. Мне очень понравилось. Очень. И то, что на оборотной стороне листа, тоже. Я их издам. Твой друг Каменек советует мне это сделать.

Он посмотрел в глаза Адриа. Тот, потерянный, стал еще усерднее соскребать пятно с ручки кресла.

– Ты не Вилсон.

– Адриа, я говорю с тобой о том, что ты написал.

– Простите.

– Тебе не за что просить прощения.

– А это хорошо или плохо?

– То, что ты написал, мне очень нравится. Не знаю, очень ли это хорошо, но мне очень нравится. Ну что с тобой поделаешь, сукин ты сын!

Адриа посмотрел на собеседника, поскреб ручку кресла, открыл рот и снова закрыл. Потом развел руками в растерянности:

– А что я должен теперь делать?

– Слушать меня. Я всю жизнь… Нет, я всю свою ссучью жизнь пытался написать что-нибудь стоящее, что бы потрясло читателей, а ты, никогда этим не занимавшийся, только взялся писать, как нащупал самое ранимое место в душе. По крайней мере, в моей душе. Ну что с тобой поделаешь, а?

Адриа Ардевол не знал, то ли ему поскрести пятно, то ли посмотреть на собеседника. Разволновавшись, он решил посмотреть на стену.

– Мне кажется, вы ошибаетесь. Я ничего не сделал.

– Ну что с тобой делать…

У Адриа наворачивались слезы. Он не хотел смотреть на этого человека. И потер руки.

– Что мне делать? – взмолился он.

Бернат, уйдя в свои мысли, не ответил.

– Сеньор, послушайте…

– Не называй меня так. Я Бернат. Я твой друг.

– Бернат, послушайте…

– Нет, это ты меня послушай. Я ведь теперь знаю, что́ ты обо мне думаешь. Я не жалуюсь. Ты сумел меня разглядеть, и я это заслужил. Но у меня еще есть секреты, о которых ты даже не подозреваешь.

– Мне очень жаль.

Они замолчали. Тут вошел Вилсон и спросил: все в порядке, золотой мой? Он взял Адриа за подбородок, как ребенка, и приподнял его лицо, чтобы лучше видеть. Вытер ему слезы бумажным платочком, дал какую-то таблетку и полстакана воды. Бернат никогда не видел, чтобы Адриа пил с такой жадностью. Вилсон, глядя на Берната, опять спросил: все в порядке? Тот кивнул, – дескать, все просто отлично. Вилсон покосился на упавшую на пол манку. Кое-как подтер ее бумажным платочком и вышел из палаты, унося пустой стакан и насвистывая незнакомую мелодию с размером шесть восьмых.

– Я завидую тебе, что…

Десять минут прошли в молчании.

– Завтра я отнесу твои рукописи Бауса, хорошо? То, что написано зелеными чернилами. А то, что написано черными, я отправил Йоханнесу Каменеку и твоей коллеге по университету, ее фамилия Парера. Публиковать надо и то и другое. Ты согласен? И твои воспоминания, и твои размышления. Ты согласен, Адриа?

– Мне тут колет, – сказал Адриа, показывая на стену. – Как может быть, чтобы стена меня колола?

– Я буду держать тебя в курсе дела.

– И в носу у меня щиплет. Я очень устал. Не могу читать, потому что путаются мысли. Я уже не помню, что ты сказал.

– Я восхищаюсь тобой.

– Я больше так не буду. Клянусь.

Бернат не засмеялся. Он молча смотрел на друга. Потом взял его руку, которая время от времени сражалась с непослушным пятном, и поцеловал ее так, как целуют руку отцу или дяде в знак почтения. Затем посмотрел в глаза Адриа. Тот несколько мгновений не отводил взгляд.