Книга Мопра. Орас - Жорж Санд

— Проницательность моя ничего мне не подсказала; я не обратила на него ни малейшего внимания.

— В таком случае я вам скажу почему, — возразил маркиз, которого эта ложь не могла обмануть. — Этот господин — человек низкого происхождения, существо грубое — одним словом, плебей!

— Дорогой друг, для меня это не имеет значения, — сказала виконтесса, — не забывайте, что мои понятия и воззрения сложились после революции.

— Мои сложились несколько раньше, однако у меня не больше предрассудков, чем у вас, дорогая виконтесса; но существуют факты, и я наблюдаю их. Люди низкого сословия могут обладать достоинствами, которых у нас нет. Но они обладают также недостатками, которые нам не свойственны и совершенно не походят на наши недостатки. Я не отказываю им ни в таланте, ни в образовании, ни в энергии, но держать себя как подобает, воля ваша, они не умеют.

— Разве этот мальчик в чем-нибудь нарушил приличия? — рассеянно спросила виконтесса. — Я не заметила.

— Пока не нарушил; он их и не нарушит, если вы будете держать его на должном расстоянии, в числе ваших покорных слуг. В этом положении он разве что иногда преступит правила хорошего тона, а вы знаете, как мало я придаю значения подобным мелочам; но если вы вознесете его на высоту, которой он недостоин, то скоро увидите, что у него, как у всех ему подобных, нет ни такта, ни выдержки, ни вкуса, ни хороших манер, и вам придется за него краснеть.

— Но, право, — воскликнула виконтесса, принужденно рассмеявшись, — вы говорите об этом как о чем-то решенном, а я даже не разглядела, какой у него нос.

Орас имел в лице маркиза опасного противника; если бы он об этом подозревал, то, несомненно, еще больше восстановил бы его против себя своим высокомерием и заносчивостью. Но бедняга был слишком простодушен, чтобы догадаться о том, какое влияние имел старый развратник на его прекрасную виконтессу. Орас был так далек от этой мысли, что поддался чувству невольного восхищения, которое вызывали в нем все знатные люди. Невзирая на свой республиканизм, в душе Орас был аристократом. По образному выражению, заимствованному нами из «Мизантропа», знатность бросилась ему в голову. Он проявлял к этим людям безграничную политическую терпимость, его к ним неудержимо влекло. Да и как мог он называть преступлением привычки, порожденные властью и знатностью, к которым сам так жадно стремился, считая, что создан для высокого положения и имеет право на него притязать. И он восхищался великосветским обществом, которого не уважал; старался усвоить манеры, принятые в этом кругу, и, вступая в него, пробовал свои силы, твердо веря, что скоро добьется успеха. Способность перевоплощаться, непринужденность, уверенность в себе действительно придавали ему большое обаяние. Он совершал множество неловкостей, никого этим не раздражая, ибо первый замечал их и готов был сам над ними посмеяться, не прося прощения за незнание того, чему его не научили, сообщая любому собеседнику, что никогда не видел света, и не проявляя ни ложного стыда, ни глупой гордости. Свобода деревенской жизни была ему на руку. Виконтесса намеренно доводила эту простоту до предела, избегая дурного тона в своем веселье с удивительным чувством меры. Она от души смеялась над промахами новичка, после того как сама же их вызывала; но смеялась она только при нем и вместе с ним; а он, в свою очередь, выказывал такое беззлобное простодушие, что, несмотря на предубеждение окружающих, завоевал общую симпатию, включая и графа Мейере, который его более не опасался, уверенный в своих преимуществах перед Орасом уже потому, что обладал прекрасными манерами. К несчастью, граф придавал своим манерам значение, которое они за последние двенадцать часов совершенно утратили для виконтессы. Орас с его детской непринужденностью был ей во сто крат милее, чем граф с его дендизмом и кривлянием. Последним словом она воспользовалась, чтобы объяснить Орасу, что означало первое, когда он задал ей этот наивный вопрос.

Несмотря на утомительный день, гости долго не расходились. В полночь подали чай, а в два часа ночи все еще оживленно беседовали за столом, уставленным фруктами и сластями, на которые Орас набросился без всякого стеснения. Граф Мейере, знавший романтические склонности Леони (виконтесса заявляла даже, что лорд Байрон, которого она и в глаза не видела, был единственной ее любовью), безгранично ликовал: соперник, столь беспокоивший его нынче утром, показал себя в самом прозаическом свете. Граф пичкал его пирожными и вареньем, в восторге от того, что виконтесса потешается над этой детской прожорливостью, и даже почувствовал благодарность и расположение к Орасу, который так легко попался на удочку и показал себя весьма заурядным и недалеким человеком. Но виконтесса первый раз в жизни смеялась без иронии; она понимала, что Орас согласился развлекать ее, стремясь любой ценой добиться ее дружбы. Она знала, что Орас красноречивее тех, кому он позволял подшучивать над собой; она видела, как на охоте он перескакивал рвы и барьеры, перед которыми отступали они все, ибо в девяти случаях из десяти всадник мог разбиться. Она знала, что он превосходит их и умом и отвагой. И если обладатель таких достоинств соглашался ради ее удовольствия принять на себя самую неблагодарную роль — значит, думала она, он безгранично ей предан и любит ее беспредельно.

ГЛАВА XXVI

Но, как ни странно, вслед за виконтессой кажущееся простодушие Ораса совершенно покорило самого опасного его врага — старого маркиза де Верна. Перед ним Орас не разыгрывал роли, его сразу увлек этот старый вельможа; Ораса восхищали снисходительная невозмутимость, с которой тот преподносил самые вольные шутки, блеск и дерзость его чересчур смелых манер, напоминавших о былых нравах. Для того, кто видал маркизов доброго старого времени только на сцене, встретить в жизни образец сей вымершей породы — бесспорно, немалая удача. Орас упустил из виду, что царедворцы абсолютной монархии выродились и измельчали, равно как в свое время и рыцари феодализма, и считал маркиза де Верна вторым Лозеном или Креки.[146]Иногда он видел в нем чуть ли не герцога Сен-Симона.[147]Во всяком случае, он проникся к нему почтительным восхищением, которое выражалось в желании походить на него и, поелику возможно, во всем ему следовать. Орас обладал такой подвижностью ума и был столь впечатлителен, что не мог удержаться от подражания. Не прошло и трех дней с его появления в замке, а он пытался уже цедить слова сквозь зубы, на манер маркиза, и, выпросив у меня одну из отцовских табакерок, изящным жестом осыпал табаком свои рубашки, подражая изысканной небрежности старика, в той мере, в какой это доступно студенту второго курса, то есть неуклюже и нелепо. Эжени не преминула сказать ему об этом, и Орас был глубоко уязвлен; он позабыл, что мы достаточно хорошо знали образец, которому он следовал, и тем самым игра его лишалась даже видимости своеобразия. Но он упорно подражал маркизу перед теми, кто не мог, подобно нам, сравнить ученика с учителем.