Книга Кавказская война. В 5 томах. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг. - Василий Потто

“В Ставрополе,– говорит Пушкин,– я увидел на краю неба облака, поразившие мой взор ровно за девять лет. Они были все те же, все на том же месте. Это – снежные вершины Кавказской цепи”. Отсюда, через Георгиевск, Пушкин заехал на горячие воды и нашел в них большую перемену. “В мое время,– говорит он,– ванны находились в лачужках, наскоро построенных, источники, большей частью, в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки. Нынче выстроены великолепные ванны и дома. Бульвар, обсаженный липками, проведен по склону Машука. Везде чистенькие дорожки, зеленые лавочки, правильные цветники, мостики, павильоны. Ключи выложены камнем, на стенах прибиты предписания от полиции, везде порядок, чистота, красивость... Признаюсь, кавказские воды представляют ныне более удобств, но мне было жаль их прежнего дикого состояния; мне было жаль крутых каменных тропинок, кустарников и неогороженных пропастей, над которыми я бывало карабкался. С грустью оставил я воды и отправился обратно в Георгиевск. Скоро настала ночь. Чистое небо усеялось миллионами звезд. Я ехал берегом Подкумка. Здесь бывало сиживал со мною Александр Раевский, прислушиваясь к мелодии вод. Величавый Бештау чернее и чернее рисовался в отдалении, окруженный горами, своими вассалами, и, наконец, исчезал во мрака”...

На другой день Пушкин отправился в Екатериноград, откуда начинается уже Военно-Грузинская дорога. Набеги горцев делали ее опасной, и наши путешественники ехали дальше до самого Тифлиса уже с конвоем. Сам Пушкин говорит, что незадолго до их проезда поймали мирного черкеса, выстрелившего в солдата. Он оправдывался тем, что ружье его слишком долго было заряжено. “Что делать с таким народом!” – восклицает Пушкин. В Тифлисе он пробыл лишь несколько дней. Торопясь как можно скорее настигнуть действующий корпус. Но его пребывание в городе не прошло не замеченным. “Надежды наши исполнились,– писалось в “Тифлисских ведомостях”,– Пушкин посетил Грузию. Читающая публика соединяет самые приятные надежды с пребыванием Александр Сергеевича в стане кавказских войск и вопрошает, чем любимый поэт наш, свидетель кровавых битв, подарит нас из стана военного? Подобно Горацию, поручавшему друга своего опасной стихии моря, мы просим судьбу сохранить нашего поэта среди ужасов брани”.

Из Тифлиса до Гумры Пушкин сделал переезд верхом, ночевал на казачьем посту и наутро, выйдя из палатки, с невольным изумлением остановился перед чудной картиной колоссальной горы, которая на ясном безоблачном небе казалась ему огромным шатром, увенчанным серебряным куполом. На вопрос: “Что это за гора?” – ему отвечали: “Арарат”. “Как сильно действие звуков! – восклицает Пушкин,– жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни, и врага и голубицу, излетающих, как символ казни и примирения... Лошадь моя была готова. Я поехал с проводником. Утро было прекрасное, солнце сияло. “Вот и Арпачай”,– сказал мне казак.

Арпачай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моей любимой мечтой. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заповедную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван; я все еще находился в России”...

В Карее Пушкин узнал, что лагерь Паскевича находится всего в двадцати пяти верстах, и тринадцатого утром был уже в палатке своего старинного друга генерала Раевского, командовавшего тогда Нижегородским драгунским полком. Пушкин приехал вовремя, так как в тот же день войска получили повеление идти вперед. “Обедая у Раевского, говорит он,– слушал я молодых генералов, рассуждающих о движений им предписанном. Генерал Бурцев отряжен был влево, по большой арзерумской дороге, прямо против турецкого лагеря; между тем, как все прочее войско должно было идти правой стороной в обход неприятеля. Я ехал с Нижегородским драгунским полком, разговаривая с Раевским, с которым уже несколько лет не видался. Настала ночь; мы остановились в долине, где все войско имело привал. Здесь я имел честь быть представлен графу Паскевичу.

Я нашел графа дома, перед бивуачным огнем, окруженного своим штабом. Он был весел и принял меня ласково. Чуждый военному искусству, я не подозревал, что участь похода решалась в эту минуту. Здесь увидел я нашего Вольховского[28], запыленного с ног до головы, обросшего бородой, изнуренного заботами. Он нашел, однако, время побеседовать со мною, как старый товарищ. Здесь увидел я и Михаила Пущина, раненного в прошлом году; он любим и уважаем, как добрый товарищ и храбрый солдат. Многие из старых моих приятелей окружили меня. Как они переменились, как быстро уходит время! Я воротился к Раевскому и ночевал в его палатке”.

Таким образом мечты поэта, манившие его в пустынную Азию, наконец исполнились. Он видел край, где совершилось так много замечательных событий в древности, и был среди неустрашимой горсти наших войск, творивших чудеса под знаменами юного полководца, находившего время посреди своих великих забот оказывать поэту лестное внимание. И Пушкин имел случай не раз удостовериться в том, что музы русской поэзии были знакомы победителю не менее самой войны.

“На заре,– продолжает Пушкин,– войско двинулось. Мы подъехали к горам, поросшим лесом. Мы въехали в ущелье. Драгуны говорили между собою: смотри, брат, держись – как раз картечью хватят. В самом деле, местоположение благоприятствовало засадам, но турки, отвлеченные в другую сторону движением генерала Бурцева, не воспользовались этими выгодами. Мы благополучно прошли опасное ущелье и стали на высотах Саган-Лу, в десяти верстах от неприятельского лагеря. Природа около нас была угрюма. Воздух был холоден, горы покрыты печальными соснами. Снег лежал в оврагах.

Только успели мы отдохнуть и отобедать, как услышали ружейные выстрелы. Раевский послал осведомиться. Ему донесли, что турки завязали перестрелку на передовых наших пикетах. Я поехал с Семичевым[29] посмотреть новую для меня картину. Мы встретили раненого казака: он сидел, шатаясь на седле, бледен и окровавлен. Два казака поддерживали его. “Много ли турок?” – спросил Семичев. “Свиньем валит, ваше благородие”,– отвечал один из них. Проехав ущелье, вдруг увидели мы на склоне противоположной горы до двухсот казаков, выстроенных в лаву, и над ними около пятисот турок. Казаки отступали медленно; турки наезжали с большой дерзостью, прицеливались шагах в двадцати и, выстрелив, скакали назад. Их высокие чалмы, красивые доломаны и блестящий убор коней составляли резкую противоположность с синими мундирами и простой сбруей казаков. Человек пятнадцать наших было уже ранено. Подполковник Басов послал за подмогой. В это время сам он был ранен в ногу. Казаки было смешались; но Басов опять сел на лошадь и остался при своей команде. Подкрепление подоспело. Турки, заметив его, тотчас исчезли, оставив на горе голый труп казака, обезглавленный и обрубленный.