Книга Аппендикс - Александра Петрова

Дон Эразм был весельчаком, мастером игр и выдумок на всяческую малышовую возню. До холодка в животах и жара в груди, до пунцовых щек и блестящих глаз умел он заворожить мальчишек историями о святых и чудесах, да вот только Кристиан почему-то не пришелся ему по сердцу. Хотя в ребенке ясно угадывался силач, которому однажды можно было бы доверить почетное право несения на плече маккина[121], пастырь, как ни старался, не смог различить в нем будущего Христофора. А ведь никогда прежде не было замечено за доном Эразмом подобной холодности. Он и сам не мог дать ей объяснения. Однако когда подростком Кристиан был вовлечен средним братом в кровавое нападение на клан враждебного босса, святой отец не переставал корить себя и даже забросил на время салочки и футбол.

После этой запечатлевшейся надолго в памяти обитателей района перестрелки старший брат по счастливому совпадению был отправлен туда, где уже томился отец. Вымаливая у святого Петра особождения мужу и сыну, Филомена не забывала поблагодарить небесных заступников и за такую экономию времени. Для ее среднего сына, увы, требовались теперь совсем другие молитвы. А Кристиан по малолетству был отпущен и нанялся в порт. Тут-то и поползли уже забытые было слухи о Фефé, и отец Кристиана на редких свиданиях перестал смотреть сыну в глаза.

А может, и не только поэтому судачили о Кристиане. Поступил он, конечно, некрасиво, отказавшись не только продолжить дело брата, но и отомстить его обидчикам, однако куда поразительней была картина, представшая одним ранним утром Тото, верному товарищу старших Эспозито. В первые секунды он вообще счел ее наваждением. И правда, как можно довериться собственным глазам, которые вздумали отразить юного отпрыска славного семейства, самостоятельно заходящего в полицейский участок в обществе весьма дружелюбного, предлагающего ему к тому ж угоститься сигареткой инспектора? Предательство Кристиана, впрочем, не было доказано, и пырнули его ножом лишь однажды, да и вообще не за это. Свободу воли у них уважали все. Кристиан на удивление выжил и поступил в школу карабинеров. После такого матери оставалось, понятное дело, лишь умереть. Но если б не боль из-за гибели среднего сына, втайне, вопреки логике и приличиям, она почила бы счастливицей: ведь ни у медперсонала, ни у соседок по палате новая профессия Кристиана никакого отторжения не вызывала, а кое-кто взирал на Филомену-мать чуть ли не с восхищением. Вручив своему лечащему врачу доставшийся ей от сына красочный календарь внутренних войск с воинами в парадной форме, она отошла на следующую ночь. Только в больнице и было впервые замечено, что улыбки Филомены оставляют слабые зазубрины света на предметах и лицах, и если что-то и поражало потом чувствительных людей в Кристиане, то именно эти следы материнских растерянных лыбочек, будто еле различимые царапины на новой покрышке.

В Риме, после короткого эпизода прозябания в одном злосчастном жилом комплексе Б., знаменитом регулярными облавами на уклоняющихся от правосудия воров и дебоширов, Кристиан преобразился. Его небольшая сутулость, непроницаемость и легкая неслаженность движений в сочетании с красотой, особыми данными и униформой производила на дам шоковый эффект. Не так-то и часто тут можно было встретить потомков норманнов, хотя южан была тьма-тьмущая, но все больше каких-то мелких, темнолицых да коротконогих. Другое дело младой Кристиан, который в нерабочее время одевался по моде, записался в спортзал, яростно выдирал телесную поросль с помощью воска, а по широкому лбу пустил чистую линию бровей с почти неуловимыми изгибами, об которые, однако, навернулось не одно женское сердце тех несчастливиц, что безуспешно пытались заглянуть в его воловьи глаза.

В столице, еще больше, чем всюду, плохим расписанием транспорта, невытертой пылью, внезапным дождем хаос лип к телу и душе. Кристиан был чистоплотен, всячески настроен против любого микроба и прочих неурядиц и старался мыть непропорционально маленькие руки как можно чаще. Вообще неприятных неожиданностей ему и так уже хватило по гроб жизни, и теперь даже небольшой прыщ на носу мог вывести его из себя. Вращаясь колесиком порядка, он давил и сглаживал все, что уродливо, не по правилам выпирало. Кстати, некоторые обитатели Б. благодаря ему были пойманы и наказаны, и его повысили по службе, а приметив неулыбчивость и молчаливость, сочли интеллектуалом и доверили информатику. На своем рабочем столе он расставил все симметрично, а в казарме нередко получал поощрительные междометия от старших по званию. Казалось, любое помещение или человек при взаимодействии с Кристианом приобретали хотя бы ненадолго долю его размеренности и аккуратности. Да даже когда Кристиан шагал по улицам, не только сколиозники и горбуны, сами пинии пытались распрямиться, а уж неисправимая извилистость последних хорошо известна в наших краях! В общем, любое нарушение привлекало внимание Кристиана, хоть, правда, и ненадолго: как-то быстро он впадал в свою странную задумчивость. В тот роковой день, однако, его взгляд, как назло, сумел задержаться на кучке, как он сам потом выразился, шатучего сброда.

Ну а Оля божилась, что была схвачена из-за Лавинии. Что будто бы, спустившись к реке, она увидела Чирикло, Санакая и двоих албанцев, стоявших вокруг нее. Что ж, все это тоже вполне могло быть, вот только Тибр в те дни поднялся так высоко, что там, где недавно пролегал берег, преспокойно плавали наши выдры. Я отлично помнила, что Олины слова нужно понимать в гипотетическом или даже футуристическом смысле, а иногда даже как откровение, но не исключала и того, что она и правда была задержана тем самым карабинером, который так изящно отсалютовал нам однажды с Марио, представившись Кристианом Эспозито. Наверное, столь же мило он пригласил Олю в участок, и уже оттуда она была переправлена полицейскими в лагерь, как какая-то Манон Леско.

Всякий раз после их случайных встреч Оля умудрялась ненадолго раззадорить флегматичного Кристиана ловкостью, с которой она выскальзывала. Нелегалка связывалась у него к тому же и с тем небольшим, но досадным пожаром, что случился во время его дежурства и чьи угли теплились, чтоб однажды распалиться в настоящий костер чистки. Ну а еще, по большому секрету, который он не открыл бы даже себе самому, Оленька ему ну просто нравилась. Томила она его, как какого-то похотливого гамадрила или трагического героя. Была она, конечно, старше, но какой же молодец не желает покорить ненадолго зрелую женщину?

Однажды он поддался искушению узнать о сирене побольше. Пожалуй, это был единственный в его жизни случай юношеского бунтарства, если только не считать бунтарством все то, что Кристиан совершал или не совершал вопреки своему окружению, интуитивно ощущая, что протекция, предсказуемость, опасная иллюзия центральности собственной среды, делающая такими удобными ступени жизненного витка, – не для любопытных, независимых и в то же время скрытных характеров. Порой такие выбирают анонимность (для них сравнимую чуть ли не с самоубийством), так как, увы, по большому счету никогда не могут принять свое прошлое, дабы совсем позабыть о нем и с душой взяться за новую жизнь, а продолжают перемалывать отрицание. И все же это люди противостояния. Ну разве не революционным был, например, необъяснимый интерес Кристиана к нумизматике, вспыхнувший в нем еще лет в десять? Ведь не было научных интересов в их районе, и никто не смог бы заподозрить ничего подобного в туповатом верзиле, кроме, может, одного чуднóго мальчишки, которого по воскресеньям привозили в их район навестить то ли тетку, то ли бабушку. Тщетно потом она зазывала своего гостя из окна на обед, в конце концов выволакивая его за вихры из бара, где он у стойки подслушивал разговоры взрослых мужчин. Иногда конопатый важно доставал из рюкзака тяжелые папки. «Аверс, – говорил он, переворачивал страницу и, помолчав, сквозь желтые ресницы оценив впечатление, произведенное на Кристиана, добавлял: – Реверс». В один из дней Кристиан притащил с собой блокнот, и мальчишка позволил ему скопировать с помощью карандашной штриховки некоторые монеты. Теперь у Кристиана тоже была своя коллекция. То, что она была легкой, было ему только на руку. «Немецкий рейх, сплав, отчеканено в тысяча девятьсот сороковом году, диаметр примерно двадцать миллиметров. На аверсе – герб, на реверсе – номинал десять пфеннигов», – повторял он уже наизусть, выуживая из кармана свое сокровище. В его коллекции было немало заморских монет, и две были связаны с экзотической тучной страной, противоречивые слухи о которой то и дело пролетали мимо его ушей. «ЧиЧиЧиПи[122], – сказал как-то мальчишка, положив ему на ладонь увесистый диск, – отчеканено в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, серебро, на аверсе – рабочий, можешь немного подержать».