Книга Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

К вам в Петроград, в качестве товарища в[оенного] министра, вызван ген[ерал] Новицкий, думаю, что это Василий Федорович… кажется, скоро туда перетянут всех наших знакомых. Жду не дождусь посыльного, чтобы он передал мне твое письмо, может быть, что-либо от тебя и рассказы… милые, переносящие меня к вам и наполняющие душу мою радостью. Среди всех этих перипетий, когда идут несказанные разрушения понятий и верований, выдвигаются новые, и голова трещит под нажимом переживаемого, убежищем и утешением – дорогим островом на бушующем море остается семья, женка, и никогда они не бывают так близки и дороги трепещущему и встревоженному сердцу. Совсем сплю, до завтра, моя радость, моя лучшая во всем мире жена. Целую. Андрей.

Женушка (27.III), встал в 7 без четверти и чувствую, что голова прошла. Вчера болела целый день (я тебе не хотел говорить), да позавчера полдня. Думаю, что это от переутомления, тревог и забот. К этому надо присовокупить, что в офицерских собраниях страшно курят, а не разрешить нельзя.

Один из командиров полков тревожится за судьбу своего двоюродного брата подполковника Владимира Ивановича Данилова, служащего в отделе военных сообщений Главного штаба (квартира его: Угол Лермонтовского проспекта, дом № 8, кв. 8); по словам командира, в этом районе была большая перепалка, и он боится, что его родственник стал жертвою или давки, или шальной пули, он давно не имеет от него писем. Наведи, милая, справку по телефону, но на квартиру не ходи.

Как отдых, я провожу время (редко) в кругу офицеров-истребителей; это летчики, имеющие главной задачей борьбу с летчиками противника. Их четверо, все молодые, вдохновенные, живые и отчаянные; при их суровом ремесле все остальное – даже и теперешние переживания – им кажутся глупостью и комедией легкого стиля. Один из них уже сбил 7 немецких аппаратов… это форменный фанатик своего дела. Мы идем с ним по полю, и я задаю ему вопрос: «А вы сами-то падали?» Он слегка усмехнулся: «15 раз». «И ничего?» Вновь улыбка: «Я ведь весь составной». Он поворачивает нос набок – в нем нет хряща, закладывает большой палец как-то назад, выворачивая его кругом в основании, щелкает пальцем по вставленной челюсти… действительно, весь сборный, и его можно разобрать по кускам, как некоторые куклы. Мы оба смеемся и маршируем дальше… Когда я побываю с этими людьми, то на душе моей становится славно и беззаботно-молодо, как будто я побывал в храме беззаветного и душу кладущего за други своя храма. Давай, голубка, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю

Ваш отец и муж Андрей.

P. S. Целуй папу, маму, Каю. Пришли при первой возможности бритвенного мыла. А.

31 марта 1917 г. Тысьмяница.

Дорогая моя, славная женушка!

Позавчера приехал Дмитрий и привез от тебя ворох посылок и письма. Я сейчас наслаждаюсь во всю. Из писем милых сынков я узнал, что вы пережили; кавардак у вас был несомненно большой, а ты в это время была в Финляндии. Хорошо, что все благополучно кончилось, а еще более хорошо то, что наши дети малы и все это течет мимо их детского – неглубокого и скоро меняющегося – наблюдения. Будь иначе, это осело бы на нервах большим и больным осадком. Письмо Генюши очень обстоятельное и написано складно, а Кира поразил меня красивостью своего писанья. Сегодня же пишу им обоим. Сначала о деле. Я посылаю к тебе вахмистра Устинова, которого ты и приюти у себя, чтобы ему не мыкаться по Петрограду. Он едет за литературой в Госуд[арственную] думу, но ты его задержи, сколько тебе нужно, пока он не поможет тебе выбраться из Петрограда. В его обратный путь его можешь взять с собою до Москвы и хотя бы до самого конца… словом, сделай так, чтобы он приехал и доложил мне о вашем благополучном водворении у Ани или у Лиды, где это ты наметишь. Относительно Осипа делай так, как ты это пишешь, т. е. бери его с собою, он тебя устроит, а потом его отпускай, куда он имеет в виду ехать. Я считаю, что при теперешних временах ты менее как с двумя проводниками не проедешь. Осипу я высылаю новый отпускной билет. Что касается до времени твоего отъезда, то с ним ты не задерживайся: если директор может Геню отпустить 26 апреля, то он может это сделать и на две недели раньше. Относительно билетов или отдельного купе (это надо будет устроить) попроси лично Лавра Георгиевича, чтобы он попросил власть имеющих или министра Некрасова; может быть, тебе в этом отношении может помочь мой университетский товарищ Кашкин… словом, голубка, обдумай это основательнее. Время выезда, с пути и время приезда телеграфируй.

От тебя не могу скрыть (об этом не распространяйся), что положение Петрограда, ввиду сомнительной прочности Балтийского флота, недели через 2–3 может стать ненадежным. Конечно, опасно и со стороны Северного фронта, но не в смысле достижения Петрограда (понадобится не менее 150–120 дней для массы), а в смысле той паники, которая возникнет с первой нашей крупной неудачей и перевернет Петроград вверх дном. Это – мое мнение отсюда, по долетающим до меня слухам, и я не выдаю, конечно, свои мысли за нечто солидное: на слухах выводов не строят, но во всяком случае я буду спокойнее, если вы заблаговременно покинете город.

Теперь, что у нас. Н. Н. Кознаков отчислен из командования корпусом и уехал (29.III) тихо, внезапно: как он пишет теперь мне из Каменца, отчисление последовало по приказу непосредственно из Петрограда, и Брусилов явился лишь передаточной инстанцией, не более: они с Н[иколаем] Н[иколаевичем] на «ты», друзья далеких дней, и Брусилов сам в высокой мере (насколько вообще можно верить Брусилову, о котором немецкие газеты острят, что он в несколько часов из черного монархиста перевернулся в красного республиканца) возмущен и огорчен этим вторжением в его прерогативы. Мне жалко страшно старика, которого я, как некогда Ханжина, выбрал сам и с которым прослужил (так же, как и с Ханжиным) два месяца. Говорят, что он удален за прошлое: когда-то, десять лет тому назад, он был ген[ерал]-губернатором в районе Лодзи и там проявил свою «волю» в такой мере, что многих повесил или расстрелял, но главное – быстро смирил страсти и внес покой. Думают, что это ему засчитывают. И как они ошибаются, если в тайнике сердец боятся Н[иколая] Н[иколаевича]; это человек страшно добрый и сердечный, он по личным побуждениям не обидит и мухи, но под диктовку долга он может быть настойчив и суров. За что же ему мстить? За то, что в свое время исполнял долг, как его понимал? А если его боятся, то ошибаются вдвойне: Н. Н. присягнул, присягнул как один человек, весь его корпус, в нем все протекло спокойно… Что он думает? А кому до этого какое дело! Во всяком случае такие люди, как Ник. Ник – люди долга и чести – не обманщики и после принесенной присяги тверды и надежны. Я глубоко убежден, что Вр[еменное] правительство могло бы его использовать для самых серьезных поручений, и он исполнил бы их с той же настойчивостью и прямолинейностью, как некогда поручение своего Государя. Я распространяюсь об этом, женка, потому что я переболел душою и не скоро успокоюсь. Говорят, что его могут даже предать суду, и в этом случае мне приходит на мысль отправиться, чтобы выступить на суде в качестве его защитника. Вчера последовало такое же отчисление (по наряду из Петрограда) генерала Нечволодова, автора труда «Сказания о Русской Земле». В этом случае я готов примкнуть к решению власть имеющих: Нечволодов как панегирист Дома Романовых, и притом панегирист, вероятно, платный, является лицом, слишком вразрез идущим со всем, что нами переживается. Если он даже переменит лицо, то это обнаружит в нем такое двоедушие, которое недопустимо для военного начальника.