Книга Любовь и голуби - Владимир Гуркин

Как он написал эту историю, честно говоря, для меня тайна. Потому что на эту вершину он больше не взобрался. У него есть хорошая очень пьеса под названием «Плач в пригоршню», очень хорошая пьеса. Тем не менее, она громоздковата, сыровата даже. А вот эта просто родилась на одном дыхании. Сидел на кухне, захотелось ему сочинить эту историю. Природный юмор фантастический, характеры. Он всех этих людей знал, конечно… И вот этим волшебным еще покрывалом таланта своего сверху накрыл их, и все расцвело… Замечательная пьеса, которой я до сих пор восхищаюсь. Шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным. Эта пьеса уж точно будет там стоять. Возможно, и остальные пьесы Володи еще ждут такого прикосновения волшебного, какое случилось с «Любовь и голуби». Думаю, в читке первой она, может, и не производила такого впечатления, не знаю, как она пробилась через снобистский уже тогда «Современник». Они отбирали. Все лучшие драматурги страны и мира стремились быть воплощенными на его сцене… Это чудо безусловно, что эта пьеса оказалась на сцене «Современника» и потому оказалась замечена. Если бы она была на сцене, не знаю, допустим, театра Моссовета, может быть, и проскочила бы мимо, ее бы не так приметили. И что пьеса нашла Нину Дорошину, а Дорошина нашла пьесу – это тоже необычайно важно.

Начались съемки. Володя кайфовал в прямом смысле этого слова. Ему доставляло это все необыкновенное удовольствие. Это же сон! Из Иркутска, Омска оказаться на мосфильмовской съемочной площадке в окружении любимейших актеров, супермодного тогда Саши Михайлова, Дорошиной, с которой Володя уже поработал, Юрского, которого он еще в студенчестве ездил смотреть в Ленинград, Наташи Теняковой и Людмилы Гурченко, в такой команде. Гурченко тоже приезжала к нам в Медвежьегорск, там я утвердил ее на роль, и она репетировала танец, который так и не вошел в фильм. Она приехала к нам, еще не решив, сниматься ей или нет. Она только получила тогда звание народной артистки СССР. И мы ее сорокадевятилетие отмечали в Кисловодске, куда мы полетели снимать эпизодик, где они занимаются на тренажерах. Старый-старый тренажер, который немцы построили до Первой мировой войны…

Володя прекрасно отдыхал в обществе. Они сбились командой с Юрским. В шахматы играли. Собирались, играли в кинга, Юрский, Тенякова. Все приехали с детьми. И Юля моя была, и Даша Юрская, Женя, сын Володи. В общем, народу было очень много. Ходили по грибы, грибов было неимоверное количество, поэтому каждый день жарили, запах стоял по всей гостинице. У меня-то никаких благостных воспоминаний не осталось, так как голова была забита поисками объектов, кто-то сказал, что есть затопленный паром, ездили смотреть, нужно было, чтобы привезли цветы, договариваться с оркестром, танцы надо было придумать, художник танцплощадку построил…

Володя был человеком необычайно легким в общении. Удивительно, у меня ощущение какой-то святости от него. Я знаю, что в жизни вроде так не должно быть и не бывает. Но даже последняя наша встреча, когда я его позвал сниматься у меня в картине, была очень показательна. Как-то он был легок очень в отношении к жизни, не напрягал. Он как что-нибудь расскажет про свои дела, а я думаю, боже, почему же он такой благостный, почему он улыбается, ведь так все хреново – и тут не получается, и тут, и заработки, с деньгами все время большие сложности?.. Нет, он какой-то легкий и все. Один раз я видел его озабоченным, когда он приехал ко мне занять денег. Рассказывает, что ему нужно ехать в Черемхово к матери, мать больна, надо заняться. Говорит, мне нужно денег десять тысяч на три месяца. Я говорю, так этих денег не хватит. Даю тридцать тысяч рублей, в эти деньги ты уложишься. Он мне их потом вернул, как раз на этих съемках. Они были, кажется, в 2006 году. Я и забыл уже про это дело. Он был крайне непрактичен. Но, в конечном счете, у него все устраивалось. Живя в общежитии, он все время говорил, что ему устраивают квартиру, что ему обещают квартиру, и мы все понимали, что никакой квартиры уже не будет, и вообще: зачем он уехал из Сибири? Но он уже не мог вернуться туда. По-моему, зря он уехал из Сибири, надо было остаться в Иркутске, там у него бы правильнее сложилась жизнь, а так уж очень много навалилось бытовых неудобств, которые надо было все время преодолевать эти тринадцать лет в общежитии. Но, тем не менее, квартира-то получилась, это было чудо! Без денег ему дали квартиру в 1997 году, когда уже никому не давали квартир. Его любили. На него работали и «Любовь и голуби». Были фанаты фильма, которые млели только при одном упоминании названия картины. Думаю, и это действовало и работало при его поразительной непрактичности в самом прямом смысле этого слова. Он не знал, как устроена жизнь, а писал о ней здорово.

Например, в «Плаче в пригоршню» понимаешь отличие логического мышления от мышления образного. Он образами мыслил. Запали в него детские впечатления, эти люди, которые его окружали, и он сумел их вывести очень живыми, точными, узнаваемыми, трогательными. И тоже великолепный такой гимн с оттенком трагизма, но тоже русскому народу, русскому устройству души, уникальность которого мы все чаще понимаем, когда нам открылся Запад во всей его полноте, устройство русского характера, души, менталитета, русского человека. Володе было назначена эта миссия – сказать негромко, не стуча кулаком в грудь, не на материале войны там или каких-то катастрофических обстоятельств, а вот на материале нормальной ежедневной жизни, в которой вы живете. Если посмотреть глазами Володи на эту жизнь, вы увидите, сколько в ней прекрасного, сколько замечательных людей. У него в пьесе «Саня, Ваня, с ними Римас», когда человек рассказывает о своей дикой судьбе, как он на себе таскал женщину, которой ноги на фронте оторвало, и ребенка ее воспитывал, и при этом аде, в котором он жил, герой говорит: «Как-то мне всю жизнь везло на хороших людей». Это вот точное мировоззрение Володи. Абсолютно адекватно ему. Когда он начинал рассказывать о своей жизни, думаешь, как же все тяжело-то складывается, а он заканчивал, какой он везучий, какие ему всю жизнь хорошие люди попадаются, как все это устроилось.

И правильно это – смотреть на жизнь глазами Володи. Он какой-то особый был человек, который прошел через все наши жизни. Он будет проявляться, я уверен, с годами еще больше и больше. Потому что это чудо, которое он явил в своих пьесах, это было и чудом его существования, личного существования. Он чуть-чуть был какой-то блаженный, что ли. Вот это крайне доброжелательное и мягкое и теплое восприятие жизни – все равно она прекрасна. Мы уже тем счастливы, что мы живем, что нас окружают деревья с зелеными листочками. Это Москва, а там, в Иркутске прекрасно, и в Черемхово прекрасно. И врач хороший у меня, который вылечит. Все до последнего было так…

Не знаю, как он умирал, но думаю, что не был озлоблен. Он легко верил в хорошее, а в плохое нет. Несмотря на некоторое простодушие, в глубине души он был мудрец, и иногда прорывались у него какие-то прозрения: ух ты, как он заметил что-то или оценил что-то очень точно! Но расположение души у него внутреннее было всегда хорошее – увидеть хорошее, порадоваться хорошему. Человек, с которым я познакомился, говорит Володя, замечательный, прекрасный, я тебя с ним познакомлю. Не раз приходилось разочаровываться, потому что не все такие замечательные оказывались, но у него они все замечательными были. Он легко со всеми сходился, и потому производил впечатление как бы блаженного и не очень серьезного, а он был очень серьезный человек. Это вытекало потом из него, когда он собирался и писал пьесу, и вдруг она получалась такой мощной. И невольно он все время говорил о главном национальном. Вроде бы история частная, но она всегда у него вытекала в какое-то глубокое, умное, серьезное обобщение, как в наиболее известной и непревзойденной вершине – «Любовь и голуби».