Книга У нас в саду жулики - Анатолий Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец, его все-таки сдвинуло дальше.
– Зачем, – говорит, – ты, русский человек, здесь стоишь?
А сам все смотрит на парапет, где расположились два лица «кавказской национальности». И чуть ли не скрипит на них зубами.
– У-у… ненавижу… Был бы, – говорит, – у меня пулемет…
Да, думаю, товарищ серьезный. И просто так не уйдет.
И вдруг так мечтательно склабится.
– Уже с ноября… не плотят… слышь… дай пятисотку… до завтра… бля буду… – отдам…
3
Ну, все: уже нагнулся за кошельком, и я приготовил фломастер. А он открывает баул и вытаскивает пустые бутылки.
– Вот, – предлагает, – возьмешь?
И тогда он за меня проголосует.
4
По-моему трезвый. И даже, похоже, читает.
«… целомудренно стыдясь распахнуться перед читателем всеми своими болями, автор только легким пунктиром обозначает линии нелегких судеб своих героев…»
Сейчас начнет хвалить.
И вдруг он мне говорит:
– Вот он про тебя написал, а ты, наверно, и сам не знаешь. Ну, вот, скажи мне, только честно, кто он, твой Искандер: еврей или черножопый?
5
А этому моя книга вообще не нужна. Он уже для себя все решил. По моей фотографии.
И сразу видно, что у человека горит душа.
– Я бы, – говорит, – хотел подышать ядом для правительства.
Так и сказал. Слово в слово.
Если нищему запретить воровать – он становится убийцей.
Все смотрит, смотрит и как будто ничего не может понять.
– А это, – спрашивает, – что?
– Как, – улыбаюсь, – что? Вы что, не видите? Книга.
Опять все смотрит и теперь как будто никак не может прочитать.
– А что в ней, – снова спрашивает, – в этой вашей книге?
– В ней, – и опять улыбаюсь, – содержание.
– Все ясно, – говорит, – с вами все ясно.
– И мне, – говорю, – с вами тоже все ясно.
С двумя внучатами и двумя игрушечными грузовиками гуляющий дедушка. Увидел на моем столе российский флаг и рассердился.
Когда шли туда, то обозвал его фашистским. А когда возвращались обратно, то власовским. И вот появились опять.
– Развесили тут, – ворчит, – свои жидовские тряпки!
(Петропавловская крепость)
Я возвращался с Петропавловской крепости и вместе с толпой переходил через канал. Сегодня канал замерз, а еще вчера стояла темно-коричневая вода.
Все шли по мосту, и вдруг один из гуляющих с маленькой девочкой решил перейти по льду. Зачем это ему понадобилось, так и осталось для меня загадкой. Он ничего не выигрывал и даже наоборот: теперь надо было еще по склону спуститься и на другом берегу подняться.
Девочка остановилась, а папа, спустившись на лед, уже шагал и, обернувшись, позвал девочку за собой:
– Ну, что же ты не идешь? Да не бойся!
Но девочка все равно не шла.
Я дошел до середины моста, и вдруг раздался детский крик:
– Помоги-и-те! Помоги-и-те!
Все подбежали к перилам и, перегнувшись, в напряжении замерли. В основном иностранцы.
Папа провалился в прорубь и, сползая все ниже и ниже, был уже по пояс в воде.
А девочка все продолжала кричать: «Помоги-и-те! Помоги-и-те!» И все стояли и завороженно смотрели. Как на пожар.
И тут случилось чудо: отчаянно перебирая локтями, папа неожиданно застыл. Потом подтянулся и, ни за что не цепляясь, стал медленно вылезать…
Девочка все кричала: «Помоги-и-те! Помоги-и-те!» Иностранцы все продолжали смотреть. А все остальные, за исключением меня, пошли дальше…
Наконец, папа вылез и пополз обратно. Идти он уже не мог. Девочка кричать перестала. Но иностранцы все еще продолжали стоять у перил.
На следующий день прорубь так и не замерзла и все продолжала чернеть. А над извилистой колеей, оставленной ползущим по «дороге жизни» папой, кружились белые хлопья.
– Вот вы, Толик, закончили институт, – поднимает на меня Петя свои ясные голубые глаза, – а как вы думаете, почему у Гитлера было одно яйцо?
– То есть как это так одно, – я Петю не совсем понимаю, – а где же тогда другое?
И оказалось, что другое ему оттяпали жиды. За то, что он их не уважал.
– Приходит евоный срать, а там уже с бритвой яврей.
– Ну, и что дальше? – смеюсь я.
– А дальше… – Петя на меня даже как-то обижается, – а дальше… бытта вы, Толик, маленький…
Я смотрю на Петины скулы и пытаюсь представить, каким Петя выглядит в пиджаке. Обычно я его вижу в телогрейке. Или в майке. На фоне белесых костей выделяются кирпичного цвета шея и ниже локтей в жилистых буграх узловатые руки.
Я достаю из тумбочки кипятильник и, опустив его в кастрюлю с водой, втыкаю вилку в розетку.
– Ну, а ты… ты-то к ним сам как относишься?
– Что вы сказали?
– Я говорю, ты-то сам евреев уважаешь?
Мой вопрос застигает Петю врасплох, и его мысли встречают преграду.
– Да за что же евоных уважать? – в его ясных глазах вспыхивают огоньки удивления, даже возмущения. – Да оны, курвы, работать ны хочут!
Петя думает дальше, и теперь его мысли натыкаются на что-то знакомое, привычное, и вспыхнувшие было огоньки растворяются мягкостью и добротой.
– Оны, курвы, хи-и-трые…
Я говорю:
– Это, значит, Гитлер правильно делал, что их убивал?
Опять преграда.
– Что вы, Толик, сказали?
– Немцы, говорю, правильно делали, что жидов уничтожали?
Петя задумывается снова, и мысли его опять блуждают. Теперь вместо огоньков удивления в его зрачках появляются искорки жалости, справедливости.
– А чаво их унычтожать? Пускай живут.
Потом подумал и добавил:
– Только пускай, курвы, работают.
– А разве они не работают? – допытываюсь я у Пети, и, озадаченный услышанным, Петя снисходительно улыбается.
Работают ли евреи? Он принимает этот мой вопрос за очередную шутку и, убежденный в ее неуместности, опять на меня обижается.
