Книга Анж Питу - Александр Дюма

Это и было сокровище, которое охранял дракон по имени Фортье и которым мечтал завладеть Ясон по имени Анж Питу.

Маленький замковый арсенал был довольно знаменит в округе и весьма соблазнителен для заговорщиков.

Но дракон аббат неусыпно стерег яблоки в саду Гесперид и не собирался их отдавать никакому Ясону.

Теперь вернемся к Питу.

Он весьма учтиво поздоровался с аббатом Фортье, сопроводив свое приветствие легким покашливанием, которое призывает к вниманию людей рассеянных или занятых.

Аббат Фортье оторвал глаза от газеты.

– Смотри-ка, Питу, – удивился он.

– К вашим услугам, господин аббат. Чем могу быть полезен? – услужливо спросил Анж.

Аббат сложил, вернее, закрыл газету, ибо в ту благословенную эпоху газеты больше походили на небольшие книжки, потом заткнул ее за пояс с левой стороны (справа висела плетка).

– В том-то и беда, – ответил аббат насмешливо, – что ты ничем не можешь быть полезен.

– Помилуйте, господин аббат!

– Да-да, господин лицемер.

– Помилуйте, господин аббат.

– Да-да, господин революционер.

– Ну вот, я еще не начал говорить, а вы уже рассердились на меня. Это плохое начало, господин аббат.

Себастьен, который слышал все то, что последние два дня аббат Фортье говорил о Питу каждому встречному и поперечному, почел за лучшее не присутствовать при ссоре, которая не могла не вспыхнуть между его другом и его учителем, и ушел.

Питу посмотрел вслед Себастьену с некоторой грустью. Это был не очень сильный союзник, но все же ребенок такого же политического вероисповедания, как он.

Поэтому когда дверь за Себастьеном закрылась, Питу вздохнул и продолжал разговор с аббатом:

– Да что вы, господин аббат, какой же я революционер? Разве я повинен в том, что произошла революция?

– Ты жил бок о бок с теми, кто ее делает.

– Господин аббат, – сказал Питу с чрезвычайным достоинством, – каждый волен в своих мыслях.

– Ну да!

– Est penes hominem arbitrium est ratio27.

– Ax, так ты знаешь латынь, наглец?

– Я знаю то, чему вы меня научили, – скромно ответил Питу.

– Да, в исправленном, дополненном и украшенном варваризмами виде.

– Пусть даже с варваризмами! Боже мой, кому же удается избежать варваризмов, господин аббат?

– Шалопай, – сказал аббат, явно уязвленный этой наклонностью Питу к обобщениям, – ты думаешь, я тоже допускаю варваризмы?

– Вы допускали бы варваризмы в глазах человека, который является более сильным латинистом, чем вы.

– Полюбуйтесь-ка на этого грамотея! – сказал аббат, бледный от гнева и тем не менее пораженный рассуждением, которое не лишено было справедливости.

Потом грустно прибавил:

– Вот в двух словах система этих негодяев: они разрушают и портят. Ради чего? Они сами не знают. Ради неизвестно чего. Ну-ка, господин лентяй, скажите по совести: знаете вы более сильного латиниста, чем я?

– Нет, но такой может найтись, хотя я его и не знаю, я ведь знаю не всех.

– Да уж я думаю, черт возьми! Питу перекрестился.

– Что ты делаешь, безбожник?

– Вы бранитесь, господин аббат, вот я и крещусь.

– Да неужели! Послушайте, господин шалопай, вы зачем явились ко мне? Чтобы меня тиранить?

– Тиранить вас! – повторил Питу.

– Вот видишь, ты не понимаешь! – торжествовал аббат.

– Нет, господин аббат, я понимаю. Благодаря вам, я знаю корни: тиранить происходит от латинского tyrannus – повелитель, властитель. Это слово пришло в латынь из греческого: tyrannos по-гречески господин.

– Ах ты, плут, – возмутился аббат, все больше поражаясь, – похоже, ты еще что-то помнишь, даже то, чего ты не знал.

– Хм, – произнес Питу с притворной скромностью.

– Почему же в те времена, когда ты учился у меня, ты никогда так он отвечал?

– Потому что в те времена, когда я был у вас, господин аббат, ваше присутствие смущало меня; потому что своим деспотизмом вы не давали проявиться моему уму и моей памяти, а теперь свобода выпустила мои знания на волю. Да, свобода, слышите? – настаивал Питу, поднимая голову, – свобода!

– Ах, шельма!

– Господин аббат, – произнес Питу внушительно и даже не без угрозы, – господин аббат, не браните меня: contumelia non argumentum, – говорит оратор: брань не довод.

– Я смотрю, шалопай, ты считаешь, что я не пойму твою латынь и потому переводишь на французский! – в ярости закричал аббат.

– Это не моя латынь, господин аббат, это латынь Цицерона, то есть человека, который, сравнив вашу речь с его собственной, несомненно нашел бы у вас даже больше варваризмов, чем вы находите у меня.

– Надеюсь, ты не ждешь, – сказал аббат Фортье, поколебленный в своих основополагающих принципах, – надеюсь, ты не ждешь, что я стану спорить с тобой.

– Отчего бы и нет? Если в спорах рождается истина: abstrusum versis silicum.

– Однако! – закричал аббат Фортье. – Шалопай прошел школу у революционеров.

– Вовсе нет, вы ведь говорите, что революционеры болваны и невежды.

– Да, именно так я и говорю.

– Но тогда вы рассуждаете неверно, господин аббат, и ваш силлогизм построен неправильно.

– Построен неправильно! Я неправильно построил силлогизм?

– Конечно, господин аббат. Питу рассуждает и говорит верно; Питу был в школе революционеров, значит, революционеры рассуждают и говорят верно. Это неизбежно вытекает из ваших рассуждении.

– Скотина! грубиян! дурень!

– Не обходитесь со мной так грубо, господин аббат: objurgatio imbellem animum arguit – гнев выдает слабость.

Аббат пожал плечами.

– Что вы можете ответить? – сказал Питу.

– Ты говоришь, что революционеры верно говорят и верно рассуждают. Но назови мне хоть одного из этих несчастных, одного-единственного, который умеет читать и писать?

– Я, – с уверенностью сказал Питу.

– Читать я не говорю, но писать?

– Писать! – повторил Питу.

– Писать без ошибок.

– Умею.

– Хочешь, побьемся об заклад, что ты не напишешь под мою диктовку страницу, не сделав четырех ошибок?

– Хотите, побьемся об заклад, что вы не напишете под мою диктовку полстраницы, не сделав двух ошибок?