Книга Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик - Игорь Талалаевский

О «жизни» моей не беспокойся. Драматическое действие уже совершено, и поправить ничего нельзя. Конечно, мне представляются потерянным раем… дни мои в Париже перед отъездом сюда, так же их вспоминает и Надя, проживая в буйном отделении лечебницы Левинштейна. Но когда к ним вернусь — не знаю. Буду здесь жить «пока», претерпевая все горести, как заключение в тюрьме на неопределенный срок. При первой возможности уеду из России совсем… Ответственным себя ни за что, ни в какой мере не считай, когда ты начинаешь говорить в этом смысле, — я горько обижаюсь.

Грустно мне очень. Никогда не была я в такой холодной темной пустоте. — «Je ne suis pas…»(я не так глупа (фр). — И. Т.)…

Брюсов — Нине. 3 апреля 1909 г. Москва.

…Прочел Твое письмо, разумное, ясное, сдержанное, доброе. Ты в нем повторила, сжато, все, что говорила мне последнее время. Если бы я стал отвечать Тебе подробно, я тоже должен был бы повторить все, что говорил Тебе последнее время. Нет! сказано все. Оставим свершаться событиям. Слов больше не надо.

Но я не понимаю, почему мы не должны встречаться, или, встречаясь, должны ссориться. Я продолжаю думать, что мы можем и должны быть вместе, без злобы и без отчаянья. Tout comprendre c’est tout pardoner (все понять — значит все простить (фр). — И. Т.), — старая, умная пословица. Конечно, я был неправ, что-то спрашивая с Тебя в день нашей последней встречи. Не надо ничего требовать друг у друга, но не будем друг от друга прятаться. Мне, по крайней мере, странно и больно быть без Тебя, когда Ты так близко.

Не согласишься ли Ты сегодня (пятница) пообедать вместе? Я заеду за Тобой, на Арбат, между б и 7 час. Если Ты захочешь быть со мной в этот час, Ты будешь дома. Если нет, мне просто ответят у двери, что Тебя — нет. Я приму это как знак, что сегодня Ты не хочешь быть со мной, — вот и все…

Нина — Брюсову. 30 апреля 1909 г. Москва.

Милый, милый Валерий,

мне грустно и страшно после этой встречи. Если мы все же видимся, и не хватает силы уйти совсем, мы должны встречаться иначе. Так не нужно, так больно и невыносимо. Я люблю тебя очень. Вот какой-то круг завершился, — в нем был и Париж, и долгие дни без тебя, и дерзкое усилие души уйти, освободиться, забыть. Ничего не вышло. Это та любовь, какой ты хотел всегда, — роковая, не подвластная воле. Не сердись, что я вновь так безнадежно печальна, не говори с презрением, что это «повторение прошлой весны». Я клянусь тебе не повторять ее во внешнем, я все в себе сдавлю, смирю, ты не услышишь больше ни одного недолжного слова, но если эта боль убивает душу и жизнь — разве я виновата?! Зверочек дорогой, любимый, я больше не буду тебя гнать и мучить. Пусть лучше замучит безнадежная нежность, чем эти страшные встречи, когда каждое слово ранит больнее ножа те же губы, которые его произносят…

Нина — Брюсову. Апрель — май 1909 г. Москва.

Я сегодня не вышла из дома на пять минут, все ждала, что ты зайдешь… Звонила в «Скорпион», просила передать, если ты там будешь, — но то же молчание. О, это проклятая жизнь, когда не смеешь позвать тебя, когда, живя в одном городе, чувствуешь невозможность увидать и сказать, когда хочется видеть!.. Мне хотелось тебя увидать еще вчера с вечера. Я немного пришла в себя, было жалко, грустно, хотелось сказать тебе нежные слова, взглянуть тебе в глаза, поцеловать руки… Всю ночь я писала тебе и надеялась увидать сегодня. Звонила в Кружок, в «Весы», ждала, — нет, верно, я должна сегодня терпеливо нести какое-то еще наказание за мою печаль. И чувствую я сейчас, когда не могу позвать тебя, не имею возможности услыхать твой голос — опять со всей остротой неизбежный, неодолимый Крест моей судьбы…. День был такой для меня ужасный, — весь голубой, жаркий, и этот звон вечером — все раздирает сердце, все опять и опять напоминает лето, тоску, ужас, одиночество… Как хотелось быть с тобой! В окно вижу — люди… Идут куда-то вместе, вдвоем. А я смотрю из окна тюрьмы… Нет, милый, дорогой, реши что-нибудь одно, окончательное, определенное… Я больше не в силах переживать даже дней. Отпусти мою душу. Я умру сейчас с большей легкостью, чем живу. Ты привык за пять лет видеть мою печаль, мое страданье. Это кажется тебе обычным, как мне казалась, например, бесконечной болезнь мамы. Бессознательно думалось, что это так и будет длиться еще годы и годы… Так думаешь и ты, глядя на меня. Но у меня нет, нет больше сил ни телесных, ни душевных. Если ты хотя сколько-нибудь меня еще любишь, — распутай, развяжи или разруби этот узел. Не могу больше! Ах, серьезно, искренно говорю: не могу, — ну, посмотри на меня, разве так жить можно?! И если ты не захочешь сказать ничего прямо, я приму это за ответ, за приговор.

Если тебе дорога еще хотя немного наша близость, наша несчастная, придушенная любовь, — спаси их.

Вот сейчас ты с ней (женой. — И. Т.), она тебя видит, она может позвать тебя, сказать все, что хочет, а я!.. Я ничего не смею, я отброшена куда-то и должна ждать, ждать, как в тюрьме, когда ты придешь сам. Не сердись на меня! Я была тихая, нежная весь день, а к вечеру ожесточилось сердце от незаслуженной боли. Что я сделала дурного? Плакала? Печалилась? За что мне сегодня наказанье?

Валерий дорогой, единственный, вся моя любовь! Подумай еще раз, подумай серьезно и что-то реши. Пусть для меня в твоем решении — нож. Все равно! Только бы один конец. Я говорю серьезно, я заклинаю тебя поверить, — этого лета, этой весны так я пережить не могу. Ну, что-то сделалось с душой особенное, новое, в ней какое-то упорное сопротивление и невозможность так длить.

Дорогой мой, не принимай этого прибавочного, сегодняшнего письма обиженно! Я не хочу тебя обидеть ничем. Я люблю тебя, видит Бог, как безумно люблю! Я жалею тебя смертельно, у меня сердце болит на тебя смотреть, о тебе думать. Но и тебе будет лучше решиться на что-то одно. И когда я говорю о «решении», запомни, — я не требую ничего самого для тебя страшного, я не потребую этого никогда уже больше. Я говорю о внутреннем, о душе, о наклоне чувств туда или сюда. Брось что-нибудь в одну из чаш, и она упадет. Прежде мне даже мысль, что ты ее изберешь, казалась мне дикой, невозможной. Теперь я смиренно и забыв эту гордость прошу суда. Прошу: выбери, хотя бы даже жестокость пала на меня, на меня из троих.

Милый и любимый, пойми меня, не говори, что я твое «мучение», ты же сам изнемогаешь от этой жизни, от вечной двойственности, а тебе и вам обоим легче, чем мне. Только подумай, какие это часы, например, сегодня, когда я не смею позвать тебя и со смертельной болью в больном сердце бегаю весь день от телефона к телефону, смотрю в окно, потом бросаюсь на диван и, вся захолодев, лежу как в обмороке с закрытыми глазами. Мне нужен отдых, хотя такой, какой инквизиция давала между пытками, и смерть лучше, лучше такой жизни. Валерий, в эти строки я влагаю всю мою душу. Отзовись на них искренно, сердечно, мягко. Ведь я же ни в чем не виновата, как и ты, кто-то нас всех покарал этой любовью.

Валерий милый, приди ко мне, как получишь письмо. Ведь я не злая, не упрямая, не хочу тебя мучить, мне только больно безмерно…

25 мая 1909 г. Москва.

Милый Валерий,