Книга Жизнь Гюго - Грэм Робб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
31 августа 1870 года, очутившись в центре собственного урагана, он написал стихотворение «К возвращению во Францию». Оно было написано в новой строфической форме, точно воспроизводящей дыхание человека, который размышляет над сильнодействующими возможностями, которому не дает покоя одна и та же мысль, который отмеряет капли:
(«Теперь, когда Бог, возможно, беспомощен, кто скажет, в какую сторону повернется колесо – к радости или печали?..»)
Через четыре дня разносчики газет бегали по улицам с криками: «Наполеон Третий в тюрьме!» Французская армия сдалась при Седане, через восемнадцать лет и три месяца после государственного переворота.
Париж погрузился в молчание. Теперь ничто не отделяло орды пруссаков от столицы. На станции на площади Денфер в поезд до Бреста грузили ящики с надписью «Не кантовать!». Там были картины из Лувра. Национальную гвардию удвоили. Гюго записал в дневнике: «Сейчас спасти Францию – значит спасти Европу»{1259}.
4 сентября провозгласили республику и назначили временное правительство. В качестве уступки консерваторам главой его назначили генерала Трошу. Франция начинала выглядеть определенно «гюголиански». Почти все члены временного правительства имели тесные связи с изгнанником: Араго (Гюго дружил с братьями Араго с 20-х годов), Адольф Кремье (адвокат и друг), Фавр и Гамбетта (они выступали защитниками на судебном процессе против газеты Le Rappel), Пеллетан (друг с 40-х годов), Рошфор («третий сын» Гюго), Жюль Симон (крестный Алисы).
В три часа дня в Париж прислали телеграмму от Поля Мериса: «Немедленно привозите детей». То был условный знак. На следующее утро Гюго стоял у билетной кассы на брюссельском вокзале. Он попросил билет до Парижа. С ним был молодой журналист-республиканец по имени Жюль Кларети. Кларети заметил, что Гюго дрожит. «Я ждал этого мига девятнадцать лет», – объяснил Гюго. Потом он посмотрел на свои наручные часы, как будто хотел запомнить точное время{1260}; правда, в дневник он записал лишь стоимость восьми билетов первого класса до Парижа: 272 франка.
«В полдень, когда я собирался уходить, ко мне на площади Монне подошел один молодой человек и сказал:
– Мне сказали, что вы – Виктор Гюго?
– Да.
– Будьте добры, просветите меня. Я хочу знать, безопасно ли сейчас ехать в Париж.
Я ответил:
– Месье, там очень небезопасно, но поехать туда – наш долг».
В четыре часа того же дня поезд Гюго пересек французскую границу.
С исторической точки зрения унижение Франции в битве при Седане имеет свою логику; оно олицетворяет неизбежную гибель режима, который тратил силы на поддержание образа, а не сути и который, как явствует из секретного донесения об официальных кандидатах на выборах 1868 года, душил «личную инициативу» и превратился в благотворительное учреждение для лизоблюдов и «денди»{1261}. С психологической точки зрения поражение под Седаном стало громадной катастрофой и полной неожиданностью. Поражение без чести. Отпали мишура и блестки.
Когда Гюго пересек границу, он находился всего в 70 милях от Седана. Поезд обгонял колонны усталых, измученных солдат; бледные, они шлепали по грязи. Гюго высовывался из окна вагона и кричал: «Да здравствует Франция!» и «Вы не виноваты!»{1262}.
В то же время в ста милях к западу к побережью в крошечном, неудобном экипаже направлялась женщина. Она притворялась пациенткой парижской психиатрической клиники, которая навещает родственников. То была императрица Евгения. Она кипела от ярости. Генерал Трошу перешел на сторону новой республики. Она надеялась вскоре вернуться.
Поезд Гюго прибыл на Северный вокзал в 21.35. Он собирался незаметно скрыться на затемненных улицах и где-нибудь переночевать. Образец ложной скромности – сын-изгнанник тайно пробирается в родной город, как зверь, который возвращается в свое логово.
Он вышел из здания вокзала с кожаной сумкой через плечо, и его тут же окружила ликующая толпа. Дочь Готье Юдит взяла его под руку{1263}. Они с трудом протиснулись через площадь в кафе. На втором этаже открылось окно, и на балкон вышел крепкий старик. Он произнес речь над морем голов. Его речь более или менее точно передана в «Поступках и речах»: «Граждане… вот и я». «Я приехал выполнить свой долг. В чем мой долг? В том же, в чем и у вас и у всех остальных: защищать Париж». «Париж – священный город. Тот, кто нападает на Париж, нападает на все человечество». Ссылки в речи Гюго на «народ» и «народное чутье» показывают, что толпа на Северном вокзале в основном состояла из представителей рабочего класса – отсюда его призыв к «единению»: когда на горизонте немцы, священный город не имеет права погрязать в гражданской войне. Несмотря на внешнюю гладкость, Гюго придумывал речь на ходу, импровизировал. В толпе находился американский посол Элияху Бенджамин Уошберн; он записал отрывок речи, не вошедший в сборник «Поступки и речи»:
«Увидев наш флаг, он обратил на него всеобщее внимание и сказал: „Это звездное знамя сегодня обращается к Парижу и Франции и провозглашает чудеса власти, легко достижимые великими людьми, которые сражаются за великое дело: свобода для всех народов и всеобщее братство“»{1264}.
В приступе патриотизма никто не обратил внимания на поразительный смысл речи Гюго. Употребляя слова «всеобщее братство», он имел в виду и пруссаков…
Подали открытый экипаж, и Гюго провезли по улицам, как спасителя или клоуна в цирке{1265}. На бульварах было много гуляк и завсегдатаев кафе, горели фонари – ничто так не способствует карнавальной атмосфере, как смена режима и приближающийся враг. Гюго произнес еще три речи, встав в экипаже. Между речами две или три тысячи людей пели «Марсельезу», цитировали отрывки из «Возмездия» и даже, распространяя свое восхищение шире, небольшое стихотворение, обращенное к птичкам на подоконнике у Жоржа в «Отвиль-Хаус». «Да здравствует малыш Жорж!» – кричала толпа. Предлагали распрячь лошадей и нести Виктора Гюго в ратушу на руках. В виде подарка к его возвращению на родину толпа готова была устроить еще один государственный переворот. «Я воскликнул: „Нет, граждане! Я приехал не для того, чтобы свергать временное правительство республики, а для того, чтобы поддержать его“».
