Книга Юность Бабы-яги - Владимир Качан

– А мы-то с тобой, Симка, все еще ничего, а? – И сам себе ответил: – Ничего, ничего-о-о!

Ассоциации нестройным роем перемещались в Сашином сознании, но он обожал эти моменты, они толкали вперед фантазию, гнали вскачь разные творческие идеи. Эпизод в гардеробе повлек за собой другое воспоминание тридцатилетней давности, но в чем-то главном схожее с этим. На Пушкинской площади, в сквере, возле летней пивной, на спинке скамьи, как замызганные курицы на насесте, нахохлившись, сидели два явных бомжа. Спутанные, грязные волосы, случайная, видно, где-то на помойке подобранная одежда, ботинки из того же источника, запах, в радиусе пяти метров отпугивающий всех, кто случайно приблизился. Лицо одного из бомжей было похоже на заднюю стенку автобуса, который долго ехал по грязным дорогам Тюменской области во время дождя. Лицо другого напоминало лицо плохого боксера-профессионала на излете карьеры, о котором перед поединком объявляли, что у него за плечами 86 боев и 70 поражений нокаутом. Александр Юрьевич с удовольствием громоздил одну на другую все сравнения и метафоры, возникающие в голове, сам себе улыбался, по-прежнему не обращая внимания на грибы, и шел все дальше в лесную чащу. Тропинка становилась все уже, но он этого не замечал. Он размышлял.

И почему это люди на садовых скамейках сидели тогда преимущественно на спинках, поставив ноги на сиденья? Так же неудобно. Ну ладно, допустим, сиденья уже все равно грязные и кто-то боялся запачкать брюки, джинсы, шорты. Но если даже чистые сиденья, все равно сидят на спинках. И потом тем двум бомжам – чего бояться-то? Запачкаться, что ли? Запачкаться можно было только об них самих. И все равно их ноги в рваных ботах покоились на сиденье. Они тогда не вызвали в Саше обычного в таких случаях сочувствия. И лишь по одной причине. Рядом со скамейкой стоял мусорный ящик, а в нем рылась в поисках бутылок или другого какого вторсырья несчастная старуха, очень худая, но опрятно одетая. Оба бомжа с одинаковым выражением лиц смотрели на старуху. Они смотрели на нее с высокомерием! Оно в их, так сказать, общественном статусе выглядело уморительным. «Ну надо же, как опустилась!» – можно было прочесть на их изжеванных мордах. Снобизм бомжей по отношению к нищей старухе, стоящей, по их мнению, еще ниже на ступеньках социальной лестницы… Жуть какая-то! Но и Москва тогда была… вспомнить страшновато!

Воспоминания опять вернулись к поликлинике. Те гардеробщица и охранник ведь точно такие же, природа их высокомерия по отношению к больным знаменитостям была той же. Как и бомжей, только одно возвышало их в собственных глазах, что кому-то ещё хуже, чем им. Смешно было, когда перед процедурным кабинетом он встретил одну из своих первых любовей, еще до Виолетты. О самой Виолетте, надо сказать, Александр Юрьевич теперь вообще почти не вспоминал, а если и вспоминал, то как о детской скарлатине, которая налетела и прошла. А сейчас вдруг вспомнил, да и то только в связи с тем, что это увлечение было как раз перед Виолеттой, перед его поездкой в Севастополь. Несколько лет не вспоминал, а сейчас вдруг… Странно…

Ненадолго обратившись к Виолетте, в том смысле, что интересно было бы узнать, жива ли она, где и что делает, Сашины мысли вновь перескочили к встрече с бывшей возлюбленной в поликлинике. Ну она-то узнала его сразу – время от времени он напоминал о себе по телевизору, а Саша узнал с трудом, после того, как она назвалась. Комизм ситуации заключался в том, что они оба пришли на укол. Причем она выходила из кабинета, а Саша входил. Вот тут-то они и встретились.

– О, привет, – сказала она, будто они расстались только вчера. – Ты на укол?

– Да.

– Внутримышечно?

– Да, – застенчиво признался Александр Юрьевич.

– И мне внутримышечно, – усмехнулась бывшая подруга.

После медицинской преамбулы состоялся короткий разговор с элементами типа «а помнишь?» или «сколько лет, сколько зим». Но это неважно. Важно, грустно, но и комично было то, что встретились на уколах две старые жопы, которые когда-то воспринимались их хозяевами исключительно в плане эротическом, возбуждающем. Ну надо же было встретиться так!

Вспоминая про Виолетту и про бывшую подругу, Саша все больше углублялся в лес. Наверное, из-за Виолетты и связанного с ней драматического периода в своей жизни Саше захотелось переключиться на что-то противоположное, хорошее. Он стал с нежностью вспоминать о жене Вике. Он думал когда-то, что Виолетта для него – своего рода Мэрилин Монро, а Вика – Одри Хепберн. Яркая, чувственная красота одной все же уступила в его жизни обаянию, чистоте и верности другой. Хепберн в лице Виктории все ж таки победила. Победила по праву…

Ну да ладно, что там Виолетта, ужасное, роковое событие в жизни. Лучше о сыне. О младшем. Ребенок с раннего детства обещал вырасти в поэта, что вызывало в Саше законную отцовскую гордость. Он совсем еще маленьким выдавал такое, что иным взрослым никогда в голову не придет. Талантливый ребенок, извалявшись однажды в снегу, например, сказал: «Я весь взъерошенный сосульками». Образное мышление у парня, это ясно. Или вот, в море купался, – гордо вспоминал счастливый отец, ему говорят: «Выходи скорей из воды, замерз весь, губы синие». А он в ответ: «У меня губы синие потому, что море синее». Логично же! Или, вот: «Я кудрявый мальчик. Вот у меня кудрик». Не кудряшка, заметьте, а чудный неологизм – «кудрик». Ведь куда лучше, чем кудряшка или даже локон! А вот еще, чудесное: «Зачем ты надел на голову коробку?» – «Я надел на голову коробку, чтоб мне веселее было». Ведь нечего возразить, действительно с коробкой на голове намного веселее. А вот эта прелесть: «У волшебниц нет пистолетов, а есть волшебные палки».

Когда стал чуть постарше, удочку называл рыболовкой, а в зоопарке возле клетки с нутрией в 11 часов утра высказался: «Утренняя нутрия». Поэзия! Звукопись! Мегафон в руках у милиционера назвал «говорялкой». Смешно ведь, правда? Поссорились как-то с Викой, не всерьез, конечно, но разговаривали на повышенных тонах. И тут мальчик разумно вмешался. Сказал: «Вам не кричать друг на друга надо, а меня растить». Александр Юрьевич все вспоминал с умилением: «Когда я, вконец измученный, пришел с эфира, – улыбался он своим мыслям, – он что сказал? «Папа сегодня, как тушеная муха». И утром: «Папа, мне приснился кошмарный сон! – Какой? – Как будто у моей невесты нога подвернулась». Или чего стоит, к примеру, такое: «едрена вождь», или «не буду яйцо есть, противно. Желток меня возмущает». А город Владивосток назвал – «Вроде Восток». Но особенно вот это: «Папа, ты не переставай спортом заниматься. Мускулы будут сильнее и сильнее, ты все моложе и моложе, и вообще можешь добиться того, что станешь мальчишкой – выйдешь в люди». А на прогулке: «Папа, а такс кто-нибудь покупает? Они такие низенькие, такие одинокие». И попозже: «Я знаю, где тут можно писать, чтобы никто не видел. Есть места, где страшное одиночество. Я там одно дерево спас от засухи, когда пописал». А «у Бабы-яги третий глаз на подзатыльнике». Саша не все афоризмы сына помнил, и теперь жалел, что не записывал в свое время.

Однако умилению по поводу сына, которого тоже назвали Сашей по просьбе Вики, умилению по поводу того, что сын пошел в него, обладая завидным образным мышлением, да и вообще – всему этому нежному семейному сиропу пришел конец.