Книга Разговор в "Соборе" - Марио Варгас Льоса

Лицо Амбросио скрылось за створкой закрывшейся двери. Она видела, как доктор надевает передник и разговаривает с другим человеком в белом, в белой шапочке и в маске. Сестры переложили ее с каталки на стол. Поднимите мне голову, задохнусь, взмолилась она, но они не послушались: тс-с, лежи тихо, все хорошо. Оба мужчины в белом продолжали разговаривать, а сестры направили ей в лицо лампу, так что пришлось жмуриться, а через минуту почувствовала, что ее опять колют. Потом у самого своего лица увидела лицо доктора и узнала его голос: «считай раз, два, три». Она считала, и голос делался все слабей и наконец замер.

— Мне ведь работать надо было, — говорит Амбросио. — Ее взяли в операционную, а я ушел. А донья Лупе мне сказала: «Дурень, что ж ты не дождался, когда кончится», и тогда я вернулся в больницу.

Ей казалось, что все вокруг и она сама мягко покачивается, плывет, как на воде, и с трудом узнала печальные лица Амбросио и доньи Лупе. Хотела спросить — кончилась операция? — хотела сказать — ничего не болит, — но от слабости не могла пошевелить губами.

— Там и сесть-то негде было, — говорит Амбросио. — Я стоял столбом и курил, все, что было, выкурил. Потом донья Лупе пришла, тоже стала ждать, а ее все не вывозили из операционной.

Она не шевелилась: казалось, что при малейшем движении в тело вопьются тысячи игл. И чувствовала она не боль, а тяжкое, покрывающее тело потом ожидание боли и слабость, и слышала, словно из дальней дали, голоса Амбросио, доньи Лупе и даже голос сеньоры Ортенсии: родила? мальчик или девочка?

— Наконец пришла сестра: идите отсюда, — говорит Амбросио. — Потом вернулась с чем-то. Что такое? Потом появилась еще одна сестра. Ребенка не спасли, сказала, но мать, может быть, выкарабкается.

Ей чудилось: плачет Амбросио, донья Лупе произносит слова молитвы, какие-то люди снуют вокруг нее и что-то говорят. Кто-то наклонился над нею, и она ощутила прикосновение чьих-то губ, тепло дыхания на щеке. Они думают, ты умрешь, что ты уже умерла, подумала она и вдруг несказанно удивилась и очень пожалела всех.

— Может быть, выкарабкается, а может быть, и нет: так это надо было понимать, — говорит Амбросио. — Донья Лупе стала на колени, начала молиться. А я прислонился к стене.

Она не смогла бы ответить, как долго испытывала это удивление и жалость, сколько времени продолжала слышать не только голоса, но и долгую, обретшую звучание, звенящую тишину. Ей по-прежнему казалось, что она покачивается на воде, то понемногу погружаясь, то вновь всплывая, и тут внезапно увидела перед собой лицо Амалиты-Ортенсии и услышала: вытирай ноги как следует.

— Потом пришел доктор, положил мне руку сюда вот, на плечо, — говорит Амбросио. — Мы сделали все возможное, чтобы спасти твою жену, сказал, и что, видно, Бог не захотел, и что-то еще, и что-то еще.

Ей показалось, что ее куда-то тянут, что она сейчас задохнется, и подумала: больше не буду смотреть, не буду говорить, она не будет больше двигаться, а так и поплывет. Как же ты будешь слышать тогда, что уже прошло, дура, подумала она, и снова ощутила страх и жалость.

— Бдение было там же, в больнице, — говорит Амбросио. — Пришли все водители из обеих компаний, и даже сукин сын дон Иларио явился.

Она погружалась все глубже, и чувствовала все большую жалость, и с головокружительной быстротой неслась куда-то вниз, падала и знала, что все, что она слышит, остается там, наверху, а она, летя вниз все стремительней, может только унести с собой эту невероятную жалость.

— Гроб для нее взяли в «Безгрешной душе», — говорит Амбросио. — На кладбище надо было заплатить, не помню уж сколько. У меня не было. Шоферы скинулись, и даже сукин сын дон Иларио дал что-то. А в самый день похорон больница прислала мне счет. Умерла, не умерла — все равно плати. А чем платить-то, ниньо?

VII

— Как же это случилось? — говорит Амбросио. — Он сильно мучился?

Случилось это вскоре после того, как Карлитос в первый раз допился до белой горячки. Однажды вечером он с решительным видом объявил на всю редакцию: месяц в рот не возьму. Никто ему не поверил, но Карлитос добросовестно проходил добровольный курс выветривания спиртного из организма и четыре недели воздерживался. Ежедневно он зачеркивал число на своем перекидном календаре и с гордостью размахивал им: десять дней — а я ни капли… шестнадцать дней… По прошествии месяца он объявил: теперь зигзаг. Пить он начал в тот же вечер после работы: сперва с Норвином и Солорсано, потом с какими-то спортивными журналистами, праздновавшими в ресторанчике чей-то день рождения, а потом, уже глубокой ночью, как он сам рассказывал, — с неизвестными личностями, которые отобрали у него бумажник и часы. Утром его видели в редакциях «Ультима Ора» и «Пренса», где он пытался одолжить денег, а днем Ариспе обнаружил его за столиком в баре уже в одиночестве — глаза смотрят в разные стороны, нос — как помидор. Ариспе подсел к нему, но разговора у них никакого не получилось. Он был уже не то что пьян, рассказывал Ариспе, а просто вымочен в спирту. Вечером он, шагая с преувеличенной осторожностью и глядя сквозь людей, появился в редакции. От него веяло бессонной пьяной ночью и невообразимой алкогольной смесью, а лицо с горящими на лбу, на висках, на скулах, на подбородке пятнами беспрестанно подергивалось. Не отвечая на шуточки, которыми его встретили, Карлитос подплыл к своему столу и остановился, с тоской уставившись на пишущую машинку. Потом с заметным усилием схватил ее, поднял над головой и шваркнул об пол. Помнишь, Савалита, какой был грохот, как разлетелись клавиши и какие-то гайки. Все кинулись к нему, а он с хриплым криком бросился бежать, пинками отшвыривая корзины для бумаг, натыкаясь на стулья, разбрасывая гранки. На следующий день его поместили в лечебницу. В первый раз. А теперь, Савалита? В третий.

— Кажется, нет, — говорит Сантьяго. — Кажется, он умер во сне.

Это случилось через месяц после свадьбы Чиспаса и Керн. Сантьяго с Аной получили приглашение, но на бракосочетание не пошли, не позвонили и цветов не прислали. Попейе и Тете уже и не пытались их уговаривать. По возвращении из свадебного путешествия они побывали у них, с неимоверными подробностями рассказали о Мексике и США, а потом Попейе повез их в «Подкову» выпить молочных коктейлей. С тех пор они время от времени виделись — то у Сантьяго, то в Сан-Исидро, когда Попейе и Тете отпраздновали там свое новоселье. От них, Савалита, ты узнавал новости: о помолвке Чиспаса, о приготовлениях к свадьбе, о том, что родители собираются в Европу. Попейе с головой ушел в политику, сопровождал Белаунде в предвыборной поездке по стране, а Тете ждала ребенка.

— Чиспас женился в феврале, папа умер в марте, — говорит Сантьяго. — Они как раз собирались в Европу.

— Он в Анконе умер? — говорит Амбросио.

— В Мирафлоресе, — говорит Сантьяго. — В то лето из-за свадьбы Чиспаса они не жили в Анконе. Кажется, только на уик-энды ездили.

Это случилось вскоре после того, как у них появился Батуке. Однажды вечером Ана пришла из клиники Дельгадо с обувной коробкой, в которой что-то шевелилось: она открыла ее, и оттуда вывалился белый комок. Это садовник подарил мне, милый, и от всего сердца, так что у нее не хватило духу отказаться. Сначала собачка доставляла одни неприятности, пачкала в комнатах, в кровати, в ванной. Происходили ссоры: когда Ана, чтобы научить проситься, брала щенка за шкирку и тыкала носом в кучку или в лужицу, на его защиту выступал Сантьяго. Если же песик раздирал какую-нибудь книгу и наказывал его Сантьяго, заступалась за Батуке Ана. Но вскоре щенок уже скребся в дверь, просясь погулять. Спал он сначала в кухне, но по ночам так выл и скулил у двери в спальню, что пришлось перенести его подстилку туда, в угол, где стояли туфли Аны и башмаки Сантьяго. Постепенно он отвоевал себе право забираться на кровать. В то утро, Савалита, он залез в корзину с грязным бельем и не мог выбраться, а ты наблюдал за тем, как он уцепился лапами за край корзины, навалился, как корзина накренилась и наконец упала. Батуке замер, потом завилял хвостом, ринулся на волю — в эту минуту ты услышал стук в окно и увидел лицо Попейе.