Книга Пир в одиночку - Руслан Киреев

На самом деле ничего, конечно, не прерывалось, просто то были низкие пустые платформы; Мальчик понял это, когда они с нетерпеливым деловым грохотом начали протягиваться мимо него. Платформы, цистерны, снова платформы, теперь уже с грузовиками, потом опять цистерны. Казалось, этому не будет конца, как не будет конца ночи, но юркнул и убежал последний вагон, пронесся, долгое время спустя, уже в обратную сторону, от Москвы, пассажирский поезд, прогромыхал еще один товарняк, тишина наступила, какая-то особенно полная, особенно напряженная тишина – предутренняя! – ив ней-то, предвещая скорый рассвет, подал голос воробей. Не Чикчириш, другой, снаружи, Чикчириш же встрепенулся в ответ – хрустнули новые денежные бумажки.

Это был сигнал. Мальчик вернулся в помещение станции и очень удивился, не увидев тех двоих, что спали, один с открытыми, другой с закрытыми глазами. Куда делись они? Дверь-то одна, и он не видел, чтобы кто-то выходил из нее.

Сунув руку за пазуху – рука была холодной и будто не своей, – достал деньги. На сей раз стучать по стеклу не понадобилось: кассирша, уже без металлических штуковин на голове, сама открыла окошко. Затрещал билетный аппарат, легкая голубая бумажка легла в пластмассовую вертящуюся чашечку – Мальчик испугался еще, что бумажка улетит, но ее тотчас прижали сверху, звякнув, монеты. Пассажир – теперь уже не просто Мальчик, теперь уже законный пассажир – взял не спеша билет и сдачу, спрятал в карман и уверенной походкой вышел на улицу.

Луна сияла не так победоносно, как прежде, но он не обратил на это внимание – что ему луна, если билет в кармане! Билет, который был не только гарантией, что теперь-то уж он уедет, но и залогом (наивный Мальчик!), что он обязательно отыщет в Москве своего защитника и что защитник обязательно окажется у себя – где же ему быть в такую рань! Похожие на кустики брови полезут вверх, синие глаза заулыбаются (Адвокат понятия не имеет, какими синими могут быть его старые глаза под двойными солнечными лучами: сверху и снизу, от воды), губы же приоткроются, чтобы произнести вроде бы строгим, а на самом деле добрым голосом: «Из дому сбежал?» (Адвокат понятия не имеет, каким добрым может быть его голос, когда солнце светит сразу с двух сторон: снизу и сверху.)

Мальчик не знал, когда первая электричка, но чувствовал: осталось недолго. (По-видимому, Адвокат тоже чувствовал это: не по себе было Адвокату.) К станции, издали предупредив о своем приближении шумом двигателя, подкатила легковая машина. Быстро вышел водитель, к багажнику направился, а из другой дверцы тем временем вылезала задом наперед толстая тетенька. Когда, наконец, она выбралась, у ее ног уже стояла огромная, покрытая чем-то белым плетеная корзина. Шофер явно спешил, и это было еще одним доказательством, что вот-вот подойдет электричка.

Не по себе было Адвокату, хотя многолетний опыт подсказывал, что к утру воздействие луны должно ослабнуть, и это давало надежду если не заснуть, то хотя бы забыться, причем забыться не на минуту или на две, как уже случилось сегодня, а сравнительно надолго. На часок! Часок – это уже немало; первую половину дня, во всяком случае, можно продержаться в неплохой форме. А вторая половина для пятницы – не столь существенна, тем более на нынешней его службе… Не по себе было Адвокату, но он не знал истинной причины растущей тревоги (Мальчик был еще далеко) и напряженно вслушивался в обступившую его тишину: опасность, догадывался он, исходит извне.

Тишина, впрочем, была относительной: изгнанные днем ярким светом, а теперь дождавшиеся своего часа ночные звуки лезли отовсюду, точно зверьки – маленькие усатые существа с мокрыми носами. Шорохи какие-то, шепоты, шелесты… Происхождение их оставалось загадкой для Адвоката, но кое-что он распознавал. Вот где-то далеко, днем бы ни за что не услышал, проехала машина, вот печально крикнула, пролетая, ворона – то и другое было предвестником скорого утра, а уж когда зажужжал после долгого молчания лифт, то это и вовсе можно было квалифицировать как его, утра, начало. Хотя как знать! Быть может, лифт несет в себе не утреннего, поднявшегося ни свет ни заря человека, раннюю птаху, а человека ночного, припозднившегося гуляку?

Сколько раз лежали вот так с Шурочкой и безропотно, обреченно вслушивались! Оживал лифт, и в тот же миг оживала надежда, которая становилась тем сильнее, чем ближе к их этажу подбиралась незримая кабина. Но это всякий раз был не он, не младший Шурочкин обидчик; именно Шурочкин, потому что специалист по риску довольно быстро открыл способ, как избавиться от мучительного и бесполезного – главное, бесполезного! – ожидания. Тогда еще снотворное не было таким дефицитом, как теперь, он глотал таблетку, и все: ниточка, которая, натягиваясь, больно дергала, будто что-то из самого нутра вытаскивали, – ниточка между ним и его шатавшимся невесть где отпрыском провисала, ослабевала и в конце концов исчезала совсем, словно кто-то предусмотрительный незаметно вынимал из розетки телефонный штепсель. Он и Шурочку уговаривал выпить таблетку (вынуть штепсель!), она молча слушала его, не спорила и доводы его не опровергала, но пить не пила, предпочитая пытку ночного одинокого дежурства. В раздражении убеждал он, горячась, – и это она тоже выслушивала без единого слова, – что для молодого человека естественно время от времени пропадать по ночам (отпрыск пропадал не время от времени, а чуть ли не ежедневно, но она и тут не возражала), он и сам, было дело, возвращался домой под утро, тогда совсем еще юнец, без отцовского, к тому же, присмотра – и ничего, не сгинул бесследно, а кое-чего добился в жизни. Разве не так?

Так… Конечно, так – он всегда умел найти убедительные доводы, вот только, успокаиваясь ненадолго за младшего, начинала еще сильней переживать за старшего, что мирно почивал себе через стенку. Уж ему-то давно пора проявить интерес к тому, что столь рано и столь бурно закрутило его братца, а он, большеглазый детина, кровь с молоком, словно бы не замечал вокруг себя никаких соблазнов. Или замечал, но игнорировал? Бессознательно отторгал весь тот грешный мир, что бушевал за толстыми белеными стенами с крестом на куполе. (Зато братец принимал все без разбору.) Шурочка поняла это раньше своего мужа, профессионального как-никак аналитика, – поняла и смертельно испугалась. Поздние возвращения были ничто по сравнению с тем, что преподнес, сам того не желая, ее первенец, потому-то и оказавшийся главным обидчиком. Главным и самым страшным, ибо не ведал, что творит.

Настало время, осознал это и Адвокат, – или даже не столько осознал, сколько на собственной почувствовал шкуре, но произошло это много позже, когда один остался, без Шурочки, и его блаженный наследничек, перепутав, видимо, дом с богадельней, где охорашивал ветхих старушек, предложил родителю свои услуги. Хоть завтра переедет от бабушки в отчий дом.

Для него это была жертва и жертва огромная: с малолетства души в бабушке не чаял. С малолетства рвался туда, терзая Шурочку, которая видела, что теряет сына, но сделать ничего не могла, и когда он ушел-таки – ушел насовсем! – уже не оправилась. А теперь, стало быть, вернуться надумал: как же ты здесь один, папочка?

Вот тут-то Адвокат, у которого аж в глазах защипало от умиленной растроганности, впервые испугался по-настоящему. Вот тут-то и заголосил в нем переполошившийся специалист по риску. То, что прочитал он в доверчиво устремленных на него, полных сострадания, таких родных – снова родных! – глазах, было куда опасней заморских деликатесов в раскрашенных металлических коробках… Ни в коем случае, пробормотал он, тщетно пытаясь придать голосу, старчески задребезжавшему вдруг, твердость и металлическое звучание. Ни в коем случае…