Книга Квинканкс. Том 1 - Чарльз Паллисер

— Вы ведь не здесь станете это делать? — запротестовал я.

— А где же еще?

— Но это неприлично. — Я указал на соседей по комнате. Те согласно забормотали и стали демонстративно поворачиваться спиной, но я видел, что спорить не приходится.

Добрая ирландка знаком меня подозвала, но, когда я собирался отойти, миссис Лиллистоун сказала:

— Прежде наберите воды в тазик.

Я пошел к насосу, а когда вернулся и помог миссис Лиллистоун поставить таз на огонь, то невольно заметил, что она тряпкой подвязала матушке челюсть. Дрожа, я присоединился к бедному ирландскому семейству, пригласившему меня, и они настояли на том, чтобы я разделил с ними скудный завтрак из хлеба и селедки; почти ни слова не зная по-английски, они старались меня отвлечь, чтобы я не смотрел в другой угол.

Наконец миссис Лиллистоун объявила, что все готово, и я увидел длинную фигуру в зашитом грубыми стежками саване.

— Это я нашла под нею, — сказала она и протянула мне записную книжку, где по-прежнему лежало письмо, надписанное фамилией матушкиного отца.

Я взял ее и сунул себе в курточку. С горечью я вспомнил уроки своих наставников в юриспруденции: как законный наследник я владею теперь всем, что принадлежало матушке.

— Дроги приедут завтра с утра, — сказала миссис Лиллистоун.

Я ожидал, что она уйдет, но она задержалась в дверях, странно на меня глядя.

— Вам ведь не хочется все это время сидеть здесь? — Гримаса на ее лице, как я понял, должна была выразить материнское участие. — В одной комнате с этим. Не хотите ли переночевать у меня дома?

Не знал и никогда не узнаю, насколько я был прав, усомнившись в ее искренности, но у меня возникли самые неприятные подозрения, поскольку я не забыл, как мистер Избистер вскользь упоминал о разведчиках в приходах. Я ограничился тем, что помотал головой, и миссис Лиллистоун, собрав принадлежности своего ремесла, удалилась.

Я караулил у тела весь остаток дня и всю долгую ночь. В середине дня ирландка дала мне сухарь, а вечером поделилась овсянкой, так что я не был голоден. Когда начали собираться сумерки, вернулся распорядитель и потребовал с меня два пенса, указав, что моя мать занимает столько же места, сколько раньше, а оно должно быть оплачено, а то, не ровен час, заглянет мистер Эшбернер и его «застукает». Но остальные обитатели комнаты вступились за меня, и он согласился удовольствоваться одним пенни.

Я вознамерился не смыкать глаз, но все же заснул. Сны, однако, не принесли мне облегчения. Я очутился в обширном пустом доме, бродил по громадным комнатам и коридорам — таким длинным, что даже фонарь, который я нес, не мог рассеять тьму в дальнем конце. Тут пол начал скрипеть и качаться, я пустился бежать, пол у меня под ногами осыпался, и я свалился в нижнюю комнату. Перед глазами оказалось гигантское окно, в котором не было видно ничего, кроме огромной белой луны в черном небе. Потом снизу выдвинулись голова и плечи; фигура была закутана в покрывало, но оно, к моему испугу, соскользнуло, обнажив лицо, хотя назвать это лицом было трудно: изрытая ямками кожа, пустые глаза, жеваный обрубок вместо носа. Лицо начало расти, наплывать на меня, и я в ужасе проснулся.

Утро утомительно тянулось, прошло несколько часов, пока наконец один из ирландских ребятишек, смотревший в окно, крикнул мне что-то на своем языке.

Выглянув, я увидел, что у входа во двор остановилась повозка и оттуда выбираются двое мужчин. Я сошел вниз, встретил их у ступенек и проводил в нужную комнату; они подхватили груз и понесли вниз, я пошел следом.

— Это последний не из дома, — выкрикнул кучер, когда служащие подошли к повозке.

Я разглядел, что там было уже шесть таких же мешков; седьмой не особенно бережно впихнули позади остальных. Двое служащих вскочили в повозку, задевая ногами мешки, кучер тронул хлыстом лошадей.

— Куда вы? — спросил я.

— В работный дом, — не оборачиваясь, бросил один из них.

Под дождиком, который то прекращался, то припускал снова, я последовал за повозкой по узким улочкам. Никто не обращал на нас внимания, только однажды стайка мальчишек, игравших на улице в шаффлборд, оторвалась от своего занятия и некоторое время бежала за нами, распевая:

Кати веселей

Кучу костей:

Это ведь нищий —

Никто и ничей!

Наконец повозка пересекла Холборн, проехала немного по Шулейн, свернула в переулок по соседству с работным домом и остановилась в тесном дворе. Кучер распряг и увел лошадей, один из служащих вошел в здание, другой укрылся от дождя под аркой подворотни и начал раскуривать трубку.

— Это надолго? — спросил я.

Он молча пожал плечами, и я стал ждать около повозки.

Через полчаса появился приходской посыльный.

— Беги отсюда, малец, — сказал он, увидев меня.

Служащий, куривший трубку, молча скосил глаза на повозку.

— Ладно, — проворчал посыльный и пошел обратно.

Я ждал несколько часов и промок до нитки.

Наконец явился кучер с лошадью и стал снова впрягать ее в оглоблю, а двое служащих (второй успел вернуться) вынесли из здания еще четыре мешка, два из них очень маленькие.

Повозка снова двинулась в путь, и снова, кроме меня, ее никто не сопровождал. Проехав черепашьим шагом несколько ярдов по переулку, она вкатилась на темную и грязную площадь позади работного дома. Пока я рассматривал почерневшие от копоти задние фасады, мне в нос ударил запах сырости. В непогожий, сумрачный зимний день, пока не зажгли фонари, было почти ничего не видно, однако я разглядел, что в центре располагается кладбище, оно поднято на несколько футов над уровнем площади и окружено полуразрушенной стеной, по верху которой идет железная ограда, старая и ржавая. Церкви не было.

Повозка подъехала к воротам кладбища, один из служащих сошел вниз и скрылся в задней двери работного дома. Через несколько минут (запах тем временем становился все сильнее) он вернулся с молодым священником, который остался на крыльце, под навесом, чтобы не мочил дождик, служащий же стал помогать остальным двоим: сняв с повозки мешки, они уложили их на грязную траву у ворот. Священник тем временем читал вслух из требника; подойдя поближе, я понял, что он бормочет сильно сокращенную версию панихиды.

Появился могильщик с лопатой и, оставив священника делать свое дело на крыльце, по раскисшей тропинке отправился на кладбище; предыдущие трое подхватили кто по одному, кто по два маленьких мешка из повозки и последовали за ним. Могильщик остановился у куска голой, недавно перерытой земли и стал откидывать ее лопатой, остальные уронили свою ношу на траву неподалеку и вернулись к повозке за другими мешками. Когда яма была вырыта, вонь сделалась невыносимой, и я быстро понял почему: под лопатой могильщика показались завернутые тела. Когда понесли последних покойников, священник вышел из-под навеса и двинулся вслед за служащими; он зажимал платком нос. Ярдах в десяти от ямы он остановился, трое служащих с помощью могильщика стали опускать тела в двухфутовый, как выяснилось, ров, где от поверхности их отделяли какие-то дюймы.