Книга Воин кровавых времен - Р. Скотт Бэккер

Даже проклиная врагов, кианцы не могли не изумляться их отчаянной ярости. Дважды молодой граф Атьеаури устраивал дерзкие вылазки на изрытую следами подков равнину; один раз он захватил окопы саперов и обрушил проложенные ими туннели, а второй — прорвался за сделанные кое-как земляные валы и разграбил стоящий на отшибе лагерь. Всем было очевидно, что айнрити обречены, и однако же они продолжали сражаться, как будто не знали этого.

Но они знали - как могут знать только люди, к которым подступает голодная смерть.

Гемофлексия шла своим чередом. Многие — и в их числе Чеферамунни, король-регент Верхнего Айнона — еще медлили на пороге смерти, а другие — такие как палатин Зурсодда, правитель Корафеи, или Киннея, граф Агмундрский, в конце концов перешагнули его. Когда пламя поглотило графа Агмундрского, его прославленные лучники принялись стрелять через стену горящими стрелами, и кианцы поражались, не понимая, что за безумие охватило идолопоклонников. Киннея попал в число последних великих лордов айнрити, сгинувших в горниле болезни.

Но когда мор пошел на убыль, угроза голодной смерти усилилась. Ужасный Голод, Буркис, бог, пожирающий людей и выплевывающий кожу и кости, бродил по улицам и дворцам Карасканда.

Во всем городе люди принялись охотиться на котов, собак, а под конец даже на крыс. Дворяне победнее стали вскрывать вены породистым скакунам. Многие отряды кидали жребий, определяя, кому придется забить своего коня. Те, у кого коней не было, копались в земле, выискивая съедобные клубни. Они варили виноградные лозы и даже осот, чтобы заглушить мучительное безумие, терзающее желудки. Кожу — с седел, курток, и вообще отовсюду, откуда только удавалось ее отодрать, — тоже варили и ели. Когда раздавалось пение труб, то на многих доспехи болтались, потому что ремешки и застежки очутились в каком-нибудь горшке. Изможденные люди бродили по улицам в поисках съестного; лица их были пусты, а движения медлительны, словно они шли сквозь песок. Поговаривали, будто некоторые пируют жирными трупами кианцев или убивают в глухой ночи, чтобы унять безумный голод.

Вслед за фаним вернулась и болезнь. Люди, особенно из низших каст, начали терять зубы от цинги. Других диарея наказала коликами и кровавым поносом. Во многих районах города можно было увидеть воинов, что ходили без штанов, погрязнув в своей деградации.

Все это время внимание, окружающее Келлхуса, князя Атритау, и напряжение между теми, кто восхвалял его, и теми, кто его осуждал, усиливалось. На заседаниях Совета Конфас, Готьелк и даже Готиан без устали обвиняли Келлхуса, утверждая, что он — лжепророк, язва на теле Священного воинства и ее следует выжечь. Кто мог усомниться в том, что Бог наказывает их? У Священного воинства, настаивали они, может быть только один пророк, и его имя — Айнри Сейен. Пройас, который прежде с таким красноречием защищал Келлхуса, самоустранился ото всех споров и отказывался что-либо говорить. Лишь Саубон по-прежнему выступал в его защиту, хоть и без особого рвения, поскольку ему не хотелось портить отношения с людьми, в поддержке которых он нуждался, дабы упрочить свои притязания на Карасканд.

Но никто по-прежнему не смел предпринять что-либо против так называемого Воина-Пророка. Его последователи, заудуньяни, исчислялись десятками тысяч, хотя представителей высших каст среди них было не так уж много. Мало кто забыл Чудо Воды в пустыне, когда Келлхус спас Священное воинство, включая и тех неблагодарных, что теперь предавали его анафеме. Вспыхнул раздор и мятеж, и впервые мечи айнрити пролили кровь айнрити. Рыцари отрекались от лордов. Брат отказывался от брата. Соплеменники восставали друг на друга. Лишь Готиану и Конфасу удалось как-то сохранить верность своих людей.

И тем не менее, когда раздавалось пение труб, айнрити забывали о вражде. Они стряхивали с себя апатию болезни и сражались с жаром, знакомым лишь тем, на кого пал гнев Божий. А штурмовавшим их язычникам казалось, будто стены обороняют мертвецы. Сидя у своих костров, кианцы шепотом рассказывали истории об отважных и проклятых душах, о том, что Священное воинство уже погибло, но до сих пор продолжает сражаться, ибо столь сильна была ненависть его воинов.

Слово «Карасканд» из названия города сделалось именем страдания. Казалось, будто сами стены — стены, возведенные Триамисом Великим, — стонут.

Роскошь этого дома напоминала Серве о праздной жизни в качестве наложницы в доме Гаунума. С открытой колоннады на дальней стороне комнаты ей был виден Карасканд, раскинувшийся на холмах под синью небес. Серве полулежала на зеленой кушетке; она сбросила платье с плеч, и теперь оно свисало с яркого пояса, повязанного у нее на талии. Младенец вертелся у ее обнаженной груди, и Серве как раз начала кормить его, когда услышала звук отодвигающейся щеколды. Серве подумала, что это кто-то из домашних рабов-кианцев, и ахнула от неожиданности и восторга, когда почувствовала прикосновение к шее руки Воина-Пророка. Вторая рука скользнула по ее нагой груди, когда Келлхус потянулся, чтобы осторожно провести пальцем по пухлой щечке младенца.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Серве, подставляя губы под поцелуй.

— Много всего произошло, — мягко произнес Келлхус. — Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке… А где Эсми?

Ей всегда было странно слышать, как Келлхус задает такие простые вопросы. Они напоминали ей о том, что Бог все еще человек.

— Келлхус, — задумчиво спросила она, — а как зовут твоего отца?

— Моэнгхус.

Серве наморщила лоб.

— Я думала, его имя… Этель или как-то так.

— Этеларий. В Атритау короли, восходя на престол, принимают имя великого предка. А Моэнгхус — его настоящее имя.

— Тогда, — сказала Серве, проводя пальцами по светлому пушку, покрывающему головку ребенка, — это и будет его имя при Помазании: Моэнгхус.

Это не было утверждением. В присутствии Воина-Пророка все заявления становились вопросами. Келлхус улыбнулся.

— Так мы назовем нашего ребенка.

— Мой пророк, а что он за человек — твой отец?

— Самый загадочный на свете, Серве. Серве негромко рассмеялась.

— А он знает, что породил на свет голос Бога? Келлхус поджал губы от притворной сосредоточенности.

— Возможно.

Серве, которая уже стала привыкать к таинственным беседам наподобие этой, улыбнулась. Она смахнула слезы с глаз. С теплом ребенка, пригревшегося на груди, и теплом дыхания пророка на шее мир казался замкнутым кругом, как будто радость давно уже изгнала горе.

Внезапно Серве захлестнуло ощущение вины.

— Я знаю, что ты горюешь, — сказала она. — Столько страданий…

Он опустил голову. Ничего не ответил.

— Но я никогда не была такой счастливой, — продолжала Серве. — Такой целой… Это грешно? Обрести радость, когда другие страдают?

— Для тебя — нет, Серве. Для тебя — нет.

Серве ахнула и перевела взгляд на младенца, присосавшегося к груди.