Книга Том 1. Атланты. Золотые кони. Вильгельм Завоеватель - Жорж Бордонов

пригласили в наскоро сколоченные часовни — сначала на богослужение, а потом на исповедь. Ибо такова была воля сира Вильгельма, который пошел на молебен вместе с нами. Кроме епископов Одона Байейского и Жоффруа Кутансийского, вместе с нами отправилось в море немало священников и монахов. Они терпеливо принимали покаяние у всех воинов; иные исповеди были многословны и горьки, потому как большинство из нас были далеко не ангелы. Те же, кому не удалось исповедаться святым отцам, из-за огромного числа желающих, каялись в грехах ближнему своему, или самому дорогому другу, или товарищу по оружию и прощали друг друга так, как это делают правоверные христиане, которым предстоит встать перед лицом смерти. Некоторые дали обет, что, ежели победа будет за Вильгельмом, они отправятся в Святую землю или совсем перестанут есть мясо. Над нашим лагерем возносились молитвы, подобно ветру над бескрайним морем, который то стихает, то поднимается вновь, потом опять унимается и снова набирает силу. Всю ночь в часовнях и на поросших травой холмах, увенчанных крестами, святые отцы взывали к Божьей милости, пели гимны и псалмы, читали «Отче наш» и возносили молитвы Богоматери, заступнице и прародительнице рода человеческого.

Англичане же, напротив, гуляли-пировали, не зная никакого удержу. Они, как велят их обычаи, пили, ели, пели, плясали и спорили всю ночь напролет, только попусту растрачивая и время, и силы. Лазутчики, посланные сиром Вильгельмом разузнать, что творится в неприятельском стане, слыхали, как оттуда неслись разудалые крики, нечестивая брань, которой осыпали друг дружку охмелевшие до безумия воины Гарольда, непристойные песни, топот и дикий смех, который врывался в общий гомон, заглушая нестройное бренчание струн и громкое ржание коней. То тут, то там слышался шум драк, сопровождавшихся воплями раненых бражников.

— Это чистый шабаш, — признался кто-то из лазутчиков, творя крестное знамение. — Видать, сам дьявол упаивает их до безумия и кружит в шальной пляске, готовя им назавтра верную погибель, чтобы затем собрать свою черную дань — их потерянные души.

Вокруг Гарольда и его братьев, графов Герта и Леофвайна, царил тот же содом. Никакого волнения перед грядущим днем там не ощущалось. И только одному Гарольду было не до веселья — несмотря на изрядное количество выпитого вина, вид у короля был угрюмый, лишь изредка на лице его появлялась натянутая улыбка.

Кто-то из приближенных сказал ему:

— Полноте печалиться, сеньор. Я недавно побывал совсем близко от их лагеря — хотел поглядеть, что творится в войске Вильгельма.

— Неужели?

— Воины его побрили себе затылки и лица — никак, решили принять постриг. Они превратились в монахов, которым святой обет запрещает проливать кровь. Ну и войско!

— Ошибаешься. Они ведут себя так потому, что следуют нормандскому обычаю. Так что берегись этих монахов! С копьем и мечом они управляются похлеще твоего.

— Но не с топором же?

— Верно, топор не их оружие, потому как сражаются они совсем по-другому, не так, как мы.

Оруженосец наполнил золотой рог повелителя, Гарольд осушил его одним махом. И заговорил вновь:

— Они, ежели говорить начистоту, умеют драться только верхом… чтобы легче было уносить ноги… бежать… тоже мне вояки! Какой же они мерзкий народ, эти нормандцы, просто отвратительный… народ…

Изрядно захмелевшего Гарольда отнесли в шатер, где он, по словам очевидцев, позже ставших известными мне, впал в тяжелое забытье. Во сне ему, наверное, виделись какие-то зловещие образы и слышались бессвязные злые речи — плоды его черных дум.

Потом медленно и величаво взошла заря нового дня — наступило 14 октября 1066 года. Если мне не изменяет память, то была суббота, тяжкая и знаменательная для всех нас. Бывалые воины, осмотрев небо и горизонт, сказали, что во время битвы нам ничто не должно стать помехой — ни ослепительное солнце, ни ветер, ни дождь.

— Одним словом, — со смехом заключил Герар, — это наш день.

Глава XVII

БИТВА ПРИ ГАСТИНГСЕ

Слуги, помогавшие герцогу облачиться в доспехи, заметили, что мы с Гераром подали кольчугу задом наперед. Кто-то из этих глупцов вдруг воскликнул:

— Дурной знак, мой повелитель!

— Как раз напротив, очень даже добрый! — со смехом возразил Вильгельм. — Хоть Герар и Гуго малость оплошали, ничего страшного не случилось: перевернутая кольчуга означает, что герцогство мое нынче же обернется королевством. Понятно?

Он еще раз усмехнулся и велел подать коня — лихого скакуна дивной пегой масти и несравненного экстерьера, что принес ему в дар галисийский король. О его крутом норове ходили легенды: сказывали, будто он до крови кусал других жеребцов и наседал на них до тех пор, покуда те не валились наземь от изнеможения. На вышивке конь Вильгельма запечатлен во всей своей красе: он стоит в роскошной сбруе, седло на нем с высокими луками. Он опустил светлую гриву и радостно бьет копытом — приветствует своего хозяина. Кто-то из оруженосцев держит коня под уздцы. Увы, благородному и неукротимому галисийскому жеребцу не суждено было дожить до конца этого дня.

Облачаясь в доспехи, сир Вильгельм вышел из деревянной башни, построенной для него посреди лагеря, и предстал перед нами во всем своем великолепии: на нем была кольчуга с позолоченным капюшоном, поверх капюшона голову венчал сверкающий шлем, в руке он держал хоругвь, благословленную Папой. Оседлав коня, он слегка натянул повод и отправился производить смотр войска, готового хоть сейчас ринуться в бой. Смогу ли я описать сплошной лес поднятых копий, остроконечных шишаков, коих было столько, сколько спелых колосьев на неоглядном пшеничном поле в июле месяце, тесно сомкнутые ряды конницы и выстроившихся в каре быстроногих лучников в коротких, удобных при беге, туниках, маневрирующих между всадниками? Хватит ли у меня слов, чтобы живописать величественную красоту расшитых золотыми шнурами и фигурами треугольных стягов, до поры, мирно колыхавшихся под слабыми дуновениями ветра? Припомню ли я имена рыцарей, прославившихся в этой великой битве, — хотя бы тех, кого я знал лично? Нельзя забыть никого, особенно павших, чьи имена, отвага и доблесть постыдно преданы забвению. Но я назову лишь некоторых из героев — тех, что остались живы и чьи имена первыми пришли мне в голову. Вот они: Эсташ, граф Булонский; Вильгельм, граф Эврейский; Эмери, виконт Туарский из Пуату; Готье Жиффар; Гуго Гранменильский; Вильгельм Вареннский; Жоффруа, сын графа Мортанского; Рауль Тоснийский; виконт Нэель Котантенский и вассал его, рыцарь Пиру, а также достославный герцог Бретонский…

Перо замирает у меня в руке, я силюсь припомнить все — и не могу. Сказать по чести, если бы не сенвалерийская птица — о ней я рассказывал вначале, — что