Книга Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

хронологически все же должна быть отнесена не к тому времени, о котором мы говорим; тогда и будущий «селянский министр» («мужицкий министр», как приветствовали его с мест на Государственном Совещании), не мало склонный к демагогическому разнуздыванию стихии, не был активным действующим лицом и на арене еще только появился Ленин со своей прямолинейной проповедью брать силою всю «землю», «не дожидаясь Учредительного собрания» (его открытое письмо делегатам майского крестьянского съезда – этим простым положением он заменил апрельский тезис о «конфискации» помещичьей земли). Та определенность в правительственной декларации, о которой мы говорим, могла усилить соглашательские настроения в деревне и содействовать миролюбивому разрешению до Учредительного собрания практических вопросов, которые ставила жизнь. Во всяком случае, она могла быть противопоставлена безответственной демагогии507. Вплоть до октябрьского переворота крестьянская мысль в вопросе о земле целиком не освоила упрощенную схему: грабь награбленное, как, быть может, далеко не везде (особенно на первых порах) освоила и «паньску затию», ждать разрешения земельного вопроса до созыва Учредительного собрания.* * *

Закончив краткое обозрение аграрной политики Временного правительства первого призыва, мы с большой сознательностью можем отнестись к суждениям, высказанным по этому поводу главою последующего состава правительства – и, конечно, в издании, которое предназначалось для иностранного демократического общественного мнения. Переворачивая вверх дном «соглашение» 2 марта, Керенский в своей последней книге «L’Experience Kerenski» удивительным образом доказывает, что именно представители Совета, исходя из своей социологической концепции о «буржуазном этапе революции», колебались внести в программу будущего правительства социальные, аграрные и рабочие реформы. В дальнейшем мемуарист доходит до такого искажения действительности, что уверяет, что уже первое революционное правительство, несмотря на свое «капиталистическое» происхождение (это и придает русской революции тип классически русский), выступило с инициативой радикальной земельной реформы в полном соответствии с русской революционной традицией508.

Оказывается, что проект Ленина, о котором он мечтал в Швейцарии, правительством «цензовой общественности» был принят к выполнению задолго до того, как большевики разнуздали («спустили с цепи») свою «аграрную революцию». Первое правительство демократической революции предоставило самим крестьянам выработать новый земельный порядок – только мнение земельных комитетов имело значение: все земли подлежали национализации и пользоваться ими наперед могли лишь те, кто их обрабатывал… Может быть, в дни, когда во главе коалиционного правительства стоял Керенский, действительность и стала только до известной степени приближаться к тому, что говорит Керенский-мемуарист. Его товарищ по партии, активный деятель Совета Крестьянских Депутатов Быховский утверждал в заседании 7 июля: «Не пройдет одной недели, как станут законом все постановления Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов».

В дни существования Временного правительства первого состава подобные утверждения можно было встретить лишь в правых кругах земельных собственников, обвинявших Правительство в том, что оно стоит «навытяжку» перед комитетом.

IV. Советская позиция

Мы видели, как в жизни создавалось «двоевластие». Можно ли это бытовое явление принимать за идеологический фермент для создания «советской власти?» Очень относительно, ибо анархия на местах, приводившая даже к созданию каких-то автономных городских и уездных «республик» (термин отчета Врем. Комитета), свидетельствовала больше о хаосе, который должен был понемногу исчезать по мере того, как утрясалась взбаламученная переворотом народная психология. В сущности, он и исчезал. Керенский с полным правом мог говорить, что максимум безвластия дало правительство первого состава – правительство «цензовой общественности». Налаживался разрушенный переворотом административный аппарат, начинало нормально функционировать демократическое общественное самоуправление. И неизбежно процесс превращения «контролирующих» советов в органы «управляющие» должен был ослабеть. Неоспоримо, авторитет Советов, принимавших столь активное участие в разрешении экономических конфликтов (местами они выполняли роль не существовавших профессиональных союзов) и в борьбе с продовольственной разрухой, значительно вырос в глазах населения. И все же этот авторитет в большей степени был авторитетом не правительственным, а революционным, когда советская резолюция в центре принималась на местах, как директива для «фактического осуществления» – не случайно, например, совет в м. Б. Токмак Таврической губ. 2 апреля запросил столичный центр (в данном случае Москву): «Вводится ли 8-часовой рабочий день революционным путем, прибегая даже к забастовкам?»

Всякая гипербола в истории стоит на грани фантастики. Бесконечно преувеличено мемуарное восприятие Суханова, утверждающего про Петербург, что советский «аппарат управления» стал непроизвольно, автоматически, против воли Совета вытеснять официальную государственную машину, работавшую все более и более холостым ходом: «…приходилось брать на себя отдельные функции “управления”, создавая и поддерживая в то же время фикцию, что это “управляет” Мариинский дворец». Для характеристики «мартовских будней» ограничимся лишь приведением оговорки, сделанной самим мемуаристом: «Пока дело далеко еще не дошло до таких пределов, пока от государственных “ограниченных” дел можно было еще категорически отказываться». Так было в столичном центре, где бился пульс революции. Знаменательно, что сам Ленин в период творения своих апрельских «тезисов» приходил к выводу, что именно опыт на местах должен явиться «образцом» «для подталкивания центра». Материалы, собранные Юговым («Советы в первый период революции») дают целый ассортимент иллюстраций к этому «опыту на местах». Если отбросить все вышесделанные пояснения и оговорки, можно, пожалуй, прийти к выводу, что «двоевластие» так или иначе проходило «сверху донизу» (итог Троцкого в истории февральской революции), но нельзя заключить, что в апреле эпоха «фактического двоевластия» стала сменяться эпохой «фактической полноты власти» Советов (Суханов). Тот же метавшийся в поисках себе политического «пристанища» в первые дни революции между меньшевиками и большевиками «околопартийный» Суханов утверждает, что лозунг «вся власть Советам» в глазах большевиков «совершенно не имел того смысла, какой в него вкладывал Ленин», т.е. значения «государственно-правовой системы» – замены «парламентской республики» «республикой Советов»: это было «просто очередным политическим требованием организации правительства на подотчетных Совету элементах».

На первых порах при общей неясности конструкции временной революционной власти в представлениях и в центре и на местах получалась довольно большая путаница. Если с фронта со стороны командного состава запрашивали разъяснения центра о взаимоотношении Правительства с Временным Комитетом, то со стороны солдатских масс спрашивали такого же разъяснения в отношении к Советам. «Большое недоумение, – говорил в заседании Исполнительного Комитета 14 марта представитель Совета из Пскова, – вызывает неясность, кто составляет правительство – Временное правительство или Совет Р. С. Д., или оба вместе». «Солдаты не знают, кого слушать», – заявлял в заседании 15-го представитель одной «маршевой роты».

Любопытно, как на Совещании Советов один из делегатов