Книга Красное и черное - Фредерик Стендаль

Пробило час ночи, когда присяжные удалились в свою комнату. Ни одна из женщин не покинула своего места, многие мужчины вытирали глаза. Сначала шли оживлённые разговоры, но мало-помалу в этом томительном ожидании решения присяжных усталость давала себя чувствовать, и в зале водворялась тишина. Это были торжественные минуты. Огни люстр уже начинали тускнеть. Жюльен, страшно усталый, слышал, как рядом с ним шёл разговор о том, хороший это или дурной признак, что присяжные так долго совещаются. Ему было приятно, что все решительно были за него; присяжные всё не возвращались, но тем не менее ни одна женщина не уходила из зала.

Но вот часы пробили два — и сразу вслед за этим послышалось шумное движение. Маленькая дверца комнаты присяжных распахнулась. Г-н барон де Вально торжественно и театрально шествовал впереди, за ним следовали все остальные присяжные. Он откашлялся и затем провозгласил, что присяжные, по правде и совести, приняли единогласное решение, что Жюльен Сорель виновен в убийстве, и в убийстве с заранее обдуманным намерением. Это решение влекло за собой смертную казнь; приговор был объявлен тотчас же. Жюльен взглянул на свои часы, и ему вспомнился господин де Лавалет; часы показывали четверть третьего. «Сегодня пятница», — подумал он.

«Да, но это счастливый день для Вально, который посылает меня на казнь... Меня слишком хорошо стерегут, чтобы Матильда могла спасти меня, как это сделала госпожа де Лавалет... Итак, через три дня, в этот самый час, я узнаю, какого мнения следует держаться о великом “может быть”{244} ».

Тут он услышал громкий крик, и это вернуло его на землю. Женщины вокруг него рыдали навзрыд; он увидел, что все повернулись лицом к маленькой нише, которая завершала собой венчик готического пилястра. Позже он узнал, что там скрывалась Матильда. Так как крик больше не повторился, все снова обернулись к Жюльену, которого жандармы силились провести через толпу.

«Постараемся не дать повода для зубоскальства этому мошеннику Вально, — подумал Жюльен. — С какой приторной постной рожей объявил он это решение, которое влечёт за собой смертную казнь, тогда как даже у этого бедняги, председателя суда, — а уж он, конечно, не первый год судьёй, — и то слёзы выступили на глазах, когда он произносил приговор. Какая радость для Вально отомстить мне, наконец, за наше давнее соперничество из-за госпожи де Реналь!.. Так, значит, я её больше не увижу! Всё кончено. Последнее «прости» уж невозможно для нас, я чувствую это... Как я был бы счастлив сказать ей, в каком ужасе я от своего злодейства!

Вот только эти слова: я осуждён справедливо».

XLII

Жюльена снова отвели в тюрьму и поместили в каземат, предназначенный для приговорённых к смертной казни. И он, который всегда всё замечал вплоть до мельчайших подробностей, на этот раз даже не заметил, что его не повели наверх, в его башню. Он был поглощён мыслью о том, что он скажет г-же де Реналь, если ему выпадет счастье увидеть её в последнюю минуту. Он думал, что она тут же прервёт его. И ему хотелось сказать как-нибудь так, чтобы она с первых же слов поняла его раскаяние. «После такого поступка как убедить её, что я только её одну и люблю? Потому что ведь как-никак я всё-таки покушался убить её, то ли из честолюбия, то ли из-за любви к Матильде».

Укладываясь спать, он почувствовал прикосновение грубых, холщовых простыней. У него точно открылись глаза. «Ах да! Ведь я в каземате, — сказал он себе, — для приговорённых к смерти. Справедливо...

Граф Альтамира рассказывал мне, что Дантон накануне смерти говорил своим громовым голосом: “Какая странность, ведь глагол “гильотинировать” нельзя спрягать во всех временах! Можно сказать: я буду гильотинирован, ты будешь гильотинирован, но нельзя сказать: я был гильотинирован”».

«А почему бы и нет, — продолжал Жюльен, — если существует загробная жизнь?.. Сказать по правде, если я там встречусь с христианским богом, я пропал, — это деспот, и, как всякий деспот, он весь поглощён мыслями о мщении. Библия только и повествует что о всяких чудовищных карах. Я никогда не любил его и даже никогда не допускал мысли, что его можно искренне любить. Он безжалостен (Жюльен припомнил некоторые цитаты из Библии). Он расправится со мной самым ужасающим образом...

Но если меня встретит там бог Фенелона!{245} Быть может, он скажет мне: тебе многое простится, потому что ты много любил...

А любил ли я много? Ах, я любил госпожу де Реналь, но я поступал чудовищно. И здесь, как и во всём прочем, я пренебрёг качествами простыми и скромными ради какого-то блеска...

Да, но какая будущность открывалась передо мной!.. Гусарский полковник, если бы началась война, а в мирное время — секретарь посольства, затем посол... потому что я бы, конечно, быстро освоился в этих делах... Да будь я даже сущим болваном, разве зять маркиза де Ла-Моля может опасаться какого-либо соперничества? Все мои дурачества простились бы мне или даже были бы поставлены мне в заслугу. И вот я — заслуженная персона и наслаждаюсь роскошной жизнью где-нибудь в Вене или Лондоне...

Изволите ошибаться, сударь: через три дня вам отрубят голову».

Жюльен от души расхохотался над этим неожиданным выпадом своего здравомыслия. «Вот уж поистине в человеке уживаются два существа, — подумал он. — Откуда оно, чёрт возьми, вылезло, это ехидное замечаньице?»

«Да, верно, дружище, через три дня тебе отрубят голову, — ответил он своему несговорчивому собеседнику. — Господин де Шолен, чтобы поглазеть, снимет окошко пополам с аббатом Малоном. А вот когда им придётся платить за это окошко, интересно, кто кого обворует из этих двух достойных особ?»

Внезапно ему пришли на ум строки из «Вячеслава»{246} Ротру:

В л а д и с л а в

...Душа моя готова.

К о р о л ь (отец Владислава)

И плаха также. Неси главу свою.

«Прекрасный ответ!» — подумал он и уснул. Он проснулся утром, почувствовав, что кто-то крепко обхватил его за плечи.

— Как! Уже? — прошептал Жюльен, в испуге открывая глаза: ему показалось, что он уже в руках палача.

Это была Матильда. «На моё счастье, она не поняла, что я подумал». Мысль эта вернула ему всё его хладнокровие. Матильда показалась ему сильно изменившейся, точно она полгода болела; её нельзя было узнать.