Книга Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Наш жеребенок – прелесть; ждем, как вы его назовете. Позавчера Галю вывели, а он бегал – чуть не разбился; быстроты несуразной, но еще не умеет регулировать ни свою скорость, ни свои повороты; натыкается на людей. К Игнату так привык, что если он после игры с ним быстро выбежит из конюшни, то джентльмен начинает кричать: где, мол, ты делся?

Ты мне ничего не написала ни о нашем бюджете, ни о твоих «гостях», ни, наконец, о моих наградах, особливо итальянской. Как обстоит дело со всеми этими, довольно разнородными, вещами? Я думаю, что с генеральшей Невадовской ты уже познакомилась. Теперь сделай это с M-me Кознаковой. Адрес ее: Басков пер., 12 (телефон № 148–41), Эмилия Леопольдовна. На немецкое имя не смотри; сам генерал смеется, когда говорит об ее имени. Мне рисуется она очень хорошей; с генералом они живут прекрасно, хотя с ним, я думаю, хорошо жить – задача нетрудная: он хороший кристаллически-ясный человек и бесконечно доброжелательный; любит быть строгим, но это у него не выходит за пределы 5 минут… Эта характеристика только для тебя, а не для его жены. Ты сначала позвони к ней в телефон, а потом смотри, что выйдет.

Ты, вероятно, читала о новых реформах в армии в смысле назначения на командные должности. В них немало хорошего, особенно решительное уничтожение старшинства в военное время, но при условии ответственности за выбор; таковая проведена, но она должна быть и выполнена, что, боюсь, нам не удастся. Для нового строя мы еще недостаточно эгоистичны и жестоки. Что касается до посылки к тебе, то неделю тому назад человек выехал, офицера послать – какого? Я живу довольно одиноко, и делиться своими думами мне приходится, а особенно теперь, редко; офицер может тебе рассказать про общее настроение, как оно улавливается отдельным наблюдателем, но про меня что он тебе скажет? Я им рисуюсь как нечто спокойное, часто задумчивое, всегда приветливое, когда к нему обращаются, в их среду показывающееся только вслед за корп[усным] командиром, как его неизменная тень. А ребята, когда я гуляю, смотрят на меня с заметным любопытством: «Слыхали, мол, что это начальник штаба корпуса, а что это за птица, не знаем»; честь мне они отдают особенно старательно («А что, мол, как выше корпусного»), и мне ни разу не пришлось кого-либо подтянуть. Вообще же, начал[ьник] штаба корп[уса] и начальник дивизии – два совершенно разных типа, и это если снаружи и незаметно, то внутренне чувствуешь очень ясно.

Сейчас собираюсь в путь верст за 50 на автомобиле, где и опущу тебе письмо. Жду твоего письма с нетерпением, которое ты мне пришлешь с моим посыльным. Когда ты снимешься с детьми? Нельзя ли к Пасхе, чтобы было новое «Христос Воскресе». Давай, славная, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

20 марта 1917 г.

Дорогая моя и драгоценная женушка!

Это письмо тебе вручит командир 466-го Малмыжского п[олка] Анатолий Леонидович Носович. Он обещал мне посетить тебя и с этим письмом, и еще раз, когда он будет уезжать из Петрограда. Он тебе многое может рассказать и о моей жизни, и о моих переживаниях. Их так теперь много, что повторять о них прямо не хватает сил. На нас теперь ложится невероятно тяжкая задача, вызванная тем, что с одной стороны хотят победить (не знаю, насколько искренне), а с другой стороны делают ряд распоряжений и нововведений, которые расслабляют дисциплину и делают армию небоеспособной. Сколько теперь пишут глупостей: забыли и историю, и логику… уж воистину, если Бог захочет сделать человека несчастным, он делает его глупым. Сравнивают, напр[имер], нашу дисциплину с фабричной! Додуматься надо. Думают, что воззваниями и фразами – и только ими – можно послать человека на смерть. Мы боремся изо всех сил, стараясь и отстоять свои углы зрения, и спасти армию от разложения. Ведь хорошо то, что солдаты идут к нам, как к родным, с руками, полными газет и австрийских прокламаций; хорошо, что все-таки нам он больше верит, уже по одному тому, что все эти писатели с ним на смерть не пойдут, а мы пойдем и ходили… Что у вас совершается, нам неясно, но, по-видимому, Вр[еменное] правительство никакой реальной силы не имеет, и всем заправляет комитет депутатов от рабочих и солдат. Может быть, мы и ошибаемся, но солдаты понимают вещи только так, и в них заметно растет нехорошее чувство. Они говорят: «Вы там остались в Петрограде хранить свободы! Не дураков нашли. Пожалуйте-ка в окопы, а мы за вас там попробуем беречь свободы». Но самое страшное, это некоторые признаки, что союзники, кажется, думают нас пустить по ветру. У нас здесь говорят. Конечно, Россия переживает кризис, и ее боевая упругость – при тех экспериментах, которые проделываются с армией, – теперь невелика, а рискует стать совсем ничтожной; союзники по-своему правы, потеряв надежду использовать нас еще более. Ну да, голубка, все это переговоришь с Анатолием Леонидовичем. Я столько пишу и говорю, что мне тошно повторять все это, хотя и для моей милой женушки.

В такие минуты, какие мы переживаем, начальник штаба корпуса должен иметь чугунную голову: все к нему идет за справками, советом, указаниями, со слезами, с негодованием, с отчаянием. Все это надо успокоить и привести к одному знаменателю. Анат[олий] Леонид[ович] – мой ученик по Академии и мой спутник по окопам, – он и с этой стороны может рассказать тебе кое-что. Сегодня я был на позиции, но до окопов не доходил, а изучал местность с артилл[ерийского] наблюд[ательного] пункта. Но это носит теперь новый оттенок: наша прежняя братская веселость, трудовой пафос и мужественные порывы – все это теперь отравлено налегшими невзгодами, работаешь, как автомат, работаешь по инерции, по глубоко сидящему чувству долга, которое к нашему счастью ничто выскрести не может. Посмотришь, поизучаешь, а затем опять и опять льется наша тревожная и нервная беседа о невзгодах, о переживаемом армией кризисе, о грядущем возможном риске крупной неудачи. Повторяю, на смерть человека не пошлешь одной звонкой фразой.

Сегодня по приходе домой меня ожидало большое удовольствие: из Камышевской станицы пришел ответ на мою приписку. Она читалась на станичном сборе и всколыхнула всю честную станицу. Все, кому я кланялся, отозвались, а отец моего казака весь вылился в благодарностях. Сам я, читая нескладные строки, улетел далеко от печальных переживаний настоящего к уютным углам моей улетевшей юности, где все было так приветливо и безоблачно, где поля были так тепло ласковы, люди добры, даль обольстительна. Где это все делось, и зачем так сказочно быстро пролетело все это мимо? Моя золотая женушка, прости твоего кислого супруга, – это потому, что он беседует с тобою, ему так и хочется к тебе приласкаться, положить свою усталую голову к тебе на грудь и слегка забыться. Но не подумай, чтобы текущие задачи нашли его слабым или упавшим духом! Нет, наоборот. Твой супруг гордо несет голову, говорит, кричит, ругается, и чем тяжелее задачи, тем упорнее выпрямляет он свой стан и тем заносчивее блестят его глаза. Бог не попустит, свинья не съест! Такие ли невзгоды переживала наша родина! Переживет и эту, я в это крепко верую; верую в здравый смысл моего народа и в жизненные соки моей Родины. Пиши с Анат[олием] Леон[идовичем] побольше и поподробнее. Давай, ненаглядная моя женушка, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.