Книга Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

улыбается, фотографии привезла. Ксюха ей обрадовалась!

— Еще бы! А ничего… нормально все? — пошевелил Евлампьев в воздухе пальцами, имея в виду тот случай, когда он приезжал к ним и Ксюша обвиняла мать, что та специально уехала к ее выписке.

Маша поняла.

— Нормально. Так на шею ей вешалась, так целовала…

— А… Елена? Веселая, улыбается… а ничего такого не заметно по ней? — Хотя Евлампьев и отверг тогда Машино предположение и ни разу после, за все прошедшие дни, не усомнился в своей правоте, в душе все же осталась словно бы щербина какая-то, выбоина и давала о себе знать время от времени, саднила…

— А чего по ней должно быть заметно такое? — теперь Маша не поняла.

— Ну, то вот…— Евлампьев не чувствовал в себе силы сказать прямо. — Вот о чем мы говорили… помнишь, когда я приезжал, ты предположила еще, что она, может быть… - А! — вспомиила Маша. И пожала плечами. — Да нет, не заметно ничего. А как может заметно быть?

— Ну да, ну да…— сказал Евлампьев. — Нет, я это так, я не думаю… Просто ей действительно отдохнуть нужно было.

— Да наверно, — согласилась Маша. Она предположила тогда, а ну как Елена поехала не одна, он убедил ее, что не может такого быть, едва ли, и она успокоилась, и больше об этом не думала.

— От Гали письмо вот, — достал Евлампьев с полка вешалки обляпанный штемпелями, обтрепавшийся в дороге по краям конверт.

— Ой, ну-ка, ну-ка! — обрадованно проговорила Маша и посмотрела зачем-то конверт на свет. В тех семейных, прежних теперь отношениях их связь с Галей как женщин была более сильной чем кровная, брата с сестрой, и это письмо ощущалось сейчас ею, хотя Галя и послала его на имя Евлампьева, адресованным как бы прежде всего ей.

Они сели на кухне за стол — не сговариваясь, по-обычному друг напротив друга, на обычные свои места, — Маша вскрыла конверт, развернула листки и, надев очки. стала читать.

Галя писала, что как приехала, так и впряглась в няньки: Алешина жена тут же побежала на радио, повесила через плечо специальный такой, в черной кобуре, портативный магнитофон и стала носиться по всей Москве с утра до ночи, беседовать с кем-то, записывать их на пленку, за одну только первую неделю подготовила три репортажа, и один уже передавали по радио, а два других скоро должны. Сам Алеша тоже с утра до ночи все на работе да на работе, она их, можно сказать, и не видит, только все с Аленкой да с Аленкой. Смешно сказать, у Жени, старшей, в новой их квартире, и не побывала еще — некогда, только к Лиде удалось выбраться, уж хотелось посмотреть на ее нового мужа, поглядеть, как они между собой, и Алеша отпустил ее на вечер. Ну, а как они между собой — бог их знает, так-то, внешне, все вроде бы ничего, нормально… Писала о магазинах, по которым приходится вовсю таскаться, потому что раз ходит-гуляет с Аленкой, То как бы сподручно ей получается и по магазинам пройтись; в Москве в магазинах, почему-то ей казалось раньше, когда бывала в гостях, чего-чего только нет, а оказывается — вовсе даже не особо, ненамного богаче, чем у них. Получше, конечно: главное — мясо, не в одном, так в другом магазине постоишь полчаса и купишь два килограмма. Колбасы копченые нет-нет да выбрасывают, сыры есть, и масло всегда. И с молоком полегче, и с кефиром, хотя бывает, что иной раз не хватит с утра, так после за целый день и не купишь уже. Со сметаной, как и в их городе, туговато, мало привозят, творог видела только один раз, а пельмени, которые прежде в Москве продавали на каждом углу, теперь исчезли. Писала Галя и о промтоварных магазинах, о мебельных, в которые ее тоже заносили прогулки, о погоде писала, что в Москве зима нынче, как и у них, суровая, не такие, конечно, морозы, как у них, но порядочные, в общем, о житье-бытье все писала, о том, что делает руками да ногами, и ничего не писала о душе. И только в конце, в двух буквально последних строчках, будто поперек всему письму, по которому, не знай — и не угадать было бы, почему она оказалась в Москве, Галя спрашивала, что там Федор, и, если он не объявлялся, просила Евлампьева съездить к нему и глянуть, как он.

— Да-а, — вздохнула Маша, дочитав письмо. Сняла очки и положила их на исписанные торопящимся, лихорадочно-нервным каким-то почерком листы. — Как прислугу они ее там, в общем, используют. Без платы только. Впрягли и поехали.

— Ну, ты уж сразу так…— Евлампьев побарабанил пальцами по столу. Ему было больно за сестру: печальная какая выходила у нее старость, но ему, непонятно отчего, не хотелось показывать это свое чувство Маше. — Она все-таки с внучкой со своей нянчится, а это приятно, должно быть. А то, что жена Алешкина так… так это она с голоду в такую жизнь ударилась, наестся — больше дома будет, и Галя свободней станет…

— Если так, — согласилась Маша. И спросила: — Поедешь к Федору?

— А что ж! — Евлампьев пожал плечами. — Поеду. Раз просит. Хочешь не хочешь, а сердце, видимо, все-таки… Эх, Федор!..

Маша молча и с усмешкой смотрела на него.

Евламньеву под этим ее усмехающимся взглядом сделалось не по себе. О чем она думала, глядя так? Вспоминала то, что было у них?

— Хватков что-то не объявляется, — сказал он. — Месяц ведь уж тому, как он мне с елкой помог. Обещал зайду, появлюсь обязательно, а нет.

— Да, действительно странно,— сказала Маша. — Раньше на день-два присзжал, если не приходил, то уж звонил обязательно… А ну-ка, сам позвони, — оживилась она.Позвони-позвони, что он там. Телефон у тебя записан?

И в самом деле. Взять да позвонить самому — всех делов…

Евлампьев набрал номер и стал ждать.

— Да-а?! — сняли там трубку, и по одному этому «да-а», произнесенному с собранной деловитостью, готовой в то же время сделаться самой нежнейшей приветливостью или самой ледяной холодностью, Евлампьев узнал жену Хваткова.

— Добрый вечер, — сказал он, сделал паузу, ожидая ответа, ему ничего не ответили, и он спросил: — Григория, скажите, можно?

— Нет его, — коротко сказали