Книга Иерусалим правит - Майкл Муркок

Дымя наргиле, лейтенант Фроменталь покачал головой, выразив дружеское несогласие.

— Почему нам нельзя верить в чудеса, волшебство и счастливый исход, м’сье? С Богом дела обстоят так же. В чем же, спрашивается, смысл неверия?

— Бог — не спасение, а долг, — ответил слегка опечаленный Шмальц. — Я говорю не о синематографе, герр лейтенант, а о насущных общественных проблемах. О политике. Я убежден, что все мы с превеликим удовольствием насладимся зрелищами герра Питерса. Всем нам, уверен, иногда нужно немного развлечений. Но переносить эти представления в реальный мир… Конечно, вы не станете утверждать, что нравственные установки «Ковбоя в маске» должно принять все современное общество?

Тут мне пришлось его прервать.

— Я предлагаю вам сначала посмотреть кинодраму, а потом уже судить о ней, герр граф. Она создана в той же моралистической традиции, что и «Рождение нации».

Немец был достаточно хорошо воспитан — он покраснел и даже принес мне грубоватые извинения. Шмальц добавил, что не имел в виду никого из присутствующих. Он с подобающим уважением относился к профессиям и моральным ценностям других. В конце концов, мы жили в современном мире, и некоторые факты нужно было просто принимать. Таким образом, идеальный немец вернулся к своему первоначальному вопросу.

— Положение в мире слишком опасно для того, чтобы потакать фантазиям; конечно, речь не идет о нынешнем великолепном спектакле, которым, наверное, все мы наслаждаемся. Но лично мы, — добавил он, — не очень часто слышим крики, доносящиеся из застенков.

Мистер Уикс пробормотал, что, по его мнению, если и были какие-то нарушения, то французские власти давно рассмотрели бы дело и, в случае необходимости, все исправили бы. В конце концов, с влиятельным союзником нужно было заключать определенные договоренности. Французы просто не могли поддерживать тирана.

— Поэтому он делает тиранию менее заметной. И все мы принимаем его гостеприимство и любезность, участвуя в сокрытии целой системы пыток, вымогательства и террора! — Шмальц не сдавался.

Он был из тех чрезмерно щепетильных немцев, которые создали туркам немало проблем во время армянского кризиса. Я мог только восхищаться им, не обязательно соглашаясь с его мнением и даже не симпатизируя ему лично.

— Что же вы нам предлагаете? — спокойно спросил Фроменталь. — Мы не можем содержать армию шпионов.

— Я говорю не о варварстве за границей, герр лейтенант, а о безумии дома. Вот что меня беспокоит больше всего. — Немец рассуждал вполне дружелюбно. — Мы все должны сначала решить свои внутренние проблемы, забыв о старых различиях и используя положительную энергию, которая скрыта в каждом обычном человеке.

Фроменталь хотел знать, можно ли «использовать» обычную порядочность и если да, то как именно.

— С помощью общества и идеализма, — ответил граф, занятый пенковой трубкой, — а не коммунизма и риторики. Все мы должны сплотиться ради пользы общества.

Лейтенант Фроменталь воздержался от скептических замечаний.

Тем вечером паша пригласил нас в свой шатер.

— Это стало большой редкостью с того дня, когда он повстречал вашу прекрасную спутницу, — подмигнул мне мистер Уикс.

Он, как и все остальные, не заметил, что мои отношения с мисс фон Бек выходили за профессиональные рамки. Они предпочитали думать, что мы выполняли некое общее поручение итальянского и британского правительств. Я считал, что нам обоим не следовало раскрывать подробности пережитого, достаточно было и рассказов берберов. Истории очень быстро приукрашивались, когда их переводили на литературный арабский. Фроменталь, единственный человек, которому я доверял, согласился:

— Люди, живущие под властью тиранов, мистер Питерс, не движутся вперед. Они учатся только оставаться на месте. Они постигают науку молчания: примитивные бюрократические и армейские выражения, договоренности правящей элиты, которая боится живого языка, потому что именно на этом языке задают вопросы. И навыки публичной речи позволяют не говорить ничего нового, хотя люди творят новый язык каждый день. Именно поэтому арабская литература утратила в Средневековье всякую оригинальность, снабдив Запад почти всеми ныне существующими формами сюжетов и приемами повествования. Новый арабский язык — не что иное, как способ пересказывать одни и те же мифы различными путями. Результат этого ощущается в Турецкой империи и повсюду, где серп и молот режут и бьют. У тирании нет никаких преимуществ — только для самого тирана.

— И это, — подвел итог я, — неэффективный метод сохранения власти, как могут подтвердить нью-йоркские финансисты!

Эль-Глауи, надо признать, был идеальным примером современного доброжелательного тирана — учтивый, бурно проявляющий чувства, щедрый и веселый, интересующийся чужими мнениями, нетерпеливо стремящийся к чудесам двадцатого века и в то же время решительно убежденный в превосходстве своего образа жизни. Когда мы сели на подушки в его большом шатре, после того как наши руки и лица омыли красивые негритянские рабы (по слухам, белых рабов он припрятал, побоявшись оскорбить европейцев), меня тотчас покорили его гостеприимство и обаяние. Всех гостей паша приветствовал и расспрашивал об их нуждах и пожеланиях. Он был исключительно вежлив и помнил вкусы каждого из своих собеседников. Мистер Уикс, сидевший рядом со мной, пробормотал, что не удивится, если узнает, что наш хозяин получил образование в Итоне. Лейтенант Фроменталь внимательно слушал графа Шмальца, который расспрашивал пашу о недавних конфликтах с рифами.

— Но вы же летали, лейтенант Фроменталь, во французских воздушных войсках, верно? — Паша явно хотел, чтобы молодой человек высказал мнение собственного народа.

— Несколько дней, ваше высочество. Конечно, в качестве наблюдателя. Я никогда не испытывал желания управлять одной из таких машин!

Тут заговорила Роза фон Бек.

— Я завидую вам, лейтенант.

Я едва заметил ее в тени. Она надела длинное роскошное платье, отделанное в берберском стиле, а ее голова была покрыта своеобразным тюрбаном. Берберские женщины часто не носили вуалей и прятали лица только тогда, когда подражали нравам более искушенных арабов. В деревнях, как мне рассказали, ходивших с открытым лицом считали просто неотесанными, а не неверующими. (Кино, говорит миссис Фези, изменило все это. Она вновь обвиняет египтян. «Теперь все в провинциальных городах стали кинозвездами, — замечает она. — Но мы не носили вуалей, никто в моей семье. И так было в Мекнесе[643]».)

— Завидуете мне, мадемуазель? — с удивлением спросил мой юный приятель.

— Вы по своей воле летали над этой дивной страной. Мы, с другой стороны, едва успели увидеть ее красоту, прежде чем потерпели крушение. (Она не стала объяснять, почему мы так редко рассматривали пейзажи!) Мне очень жаль, что я не была вашим пилотом! Какое ужасное и волнующее зрелище — толпы рифов во всем их могуществе!