Книга Морок - Михаил Щукин

– Куда?

– Поля смотреть, Иван Яковлевич. Уборка еще не кончилась, а жизнь тем более. Подождите.

Веня ушел под навес. Было слышно, как он негромко поздоровался с мужиками, что-то им сказал, они засмеялись. Иван стоял под редким нудным дождиком, ждал и едва сдерживал желание со злостью плюнуть себе под ноги, выматериться, послать всех куда надо и спокойно вернуться к своему комбайну. И ничего больше, кроме своего комбайна и самого себя, не знать. Пусть хоть земля рушится! Но сам же и понимал, что сделать это, как бы ему ни хотелось, он уже не сможет. Слишком много сил и нервов успел он вложить в звено. Пока неосознанно, неясно, но уже догадывался: со всеми с ними, с четверыми, несмотря на первую неудачу, что-то произошло. Они поняли свою силу, ощутили, пока с краю, ее вкус. Дальше эта сила будет крепнуть и множиться. Иначе быть не может. Иначе – зачем все? Надо только подождать, чуть передохнуть и перетерпеть.

Не заходя под навес, Иван продолжал стоять под дождиком и смотрел на деревню. Отсюда, с небольшого бугра, она виднелась как на ладони. Взглядом отыскал крышу своего дома, покрытую железом и выкрашенную в яркий, зеленый цвет. Даже сейчас, в дождливой мороси, она была нарядной и светлой. Иван, когда выдавалась свободная минута, старательно обихаживал свой дом: сделал крыльцо, украсил ставни деревянными кружевами, поменял штакетник, выкрасил его. Но едва только начиналась распутица, штакетник забрызгивали грязью проходящие машины.

Именно о штакетнике подумал он сейчас, глядя сверху на деревню. Сколько его ни крась, он все равно будет грязным, пока не приведется в порядок дорога. Так и в жизни – сколько ни пытайся быть честным в мелочах, все равно это ничего не изменит, если не будешь честным в главном – в том деле, которое тебе написано на роду. А ему написана на роду вечная забота о земле, которая лежит вокруг. Не только посеять на ней и убрать, но и сделать саму землю, жизнь на ней красивей. Хорошие, простые и понятные мысли приходили к Ивану. Работа, думал он, важна не только гектарами и центнерами, но и тем, что за ними стоит. А стоит за ними новое лицо Белой речки. Словно наяву, видел он широкие асфальтированные улицы, красивые, нарядные дома и главное – людей. Такими, какими их всегда хочется видеть: лучше, чем они есть сейчас.

Он все не заходил под навес, продолжал стоять под дождиком, и ему казалось, что ноги прочней и крепче чувствуют под собой твердую опору.

Дождался председателя, они сели в машину, и «Нива», похожая на красного, юркого жучка, выползла за околицу на полевую дорогу.

Веня сидел за рулем уверенно, машину вел легко, как заправский шофер, и в то же время успевал быстро взглядывать на Ивана. Затянувшееся молчание и быстрые, оценивающие взгляды раздражали. Лучше бы уж выговор или крик – было бы легче. Но Веня молчал. Из-под колес разлеталась грязь, и мелкие мутные капли попадали на ветровое стекло.

– Что же вы молчите, Вениамин Александрович?

– Да я все случай вспоминаю, со вчерашнего дня. Пацаном еще был, как раз с личным хозяйством начали прижимать. Больше одной свиньи держать не полагалось. А у нас пять гавриков и батя с войны без ноги пришел, учетчиком работал. Сам понимаешь – какие капиталы у учетчика. Короче говоря, ведет он к нам какого-то районного уполномоченного ночевать. А две наши свиньи на улице пасутся…

Иван все удивленней смотрел на председателя. А тот, словно ничего не замечая, продолжал:

– Открывает батя ворота, а они в ограду. Он сначала растерялся, а потом сообразил: одну пропустил, а вторую пинает деревяшкой и уполномоченному жалуется: повадилась вот соседская свинья, лезет и лезет… – Веня невесело усмехнулся. – Как сейчас, вижу. Недавно сход проводили, чтобы люди личным хозяйством занимались. Но вкус-то у них уже отбили. Понимаете, Иван Яковлевич?

– Это я понимаю. Только к чему вы?

– Не догадался. А я вот догадываюсь, о чем ты думал. Думал ведь так: кто Прокошина воспитал, тот пусть с ним и мается, кто приучил за гектары деньги платить, а не за урожай, тот пусть и выправляет дела, кто людей распустил, деревню обезлюдил, тот пусть и мается. Главная наша беда, Иван Яковлевич, в том, что мы хорошо знаем прошлые ошибки. И знаем их частенько не для того, чтобы по новой не делать, а чтобы все на них сваливать. У меня тоже иногда такое бывает – взять бы старого председателя за грудки и набить ему морду. Но от этого ровным счетом ничего не изменится. Переделывать и хозяйствовать по-новому нам. Больше некому. Не сделаем – землю псу под хвост пустим. Вот так и настраивайтесь: хотите что-то изменить – докажите, что звено выгодно. На деле. Где-то читал: мало объяснить мир, надо его переделывать. Я, наверное, сумбурно и неясно говорю?

– Нет, я все понимаю. – Иван пошевелился на своем сиденье, отвернулся и стал смотреть в боковое стекло на медленно проплывающее мимо хлебное поле. – Я хорошо понимаю, Вениамин Александрович.

– Вот и прекрасно. Больше к этому возвращаться не будем, а неудачу вашу возьмем в помощники для опыта. Вот и приехали.

Веня остановил машину на краю хлебного поля, открыл дверцу и вышел из кабины. Иван поспешил за ним.

4

– Ваньша, давай через часок ко мне подваливай.

– Зачем?

Огурец развел руками и состроил жалостливое лицо. Вплотную подошел к Ивану и стал его озабоченно разглядывать.

– Не придуряйся, чего надо?

– Память-то у тебя, паря, девичья стала. Ни шиша не помнишь. Сегодня твоему товаришшу двадцать семой годок стукнул. От сюда прямо. – Указательным пальцем он показал себе на лоб.

– Как бы он последнее оттуда не вышиб.

– Обижаешь, начальник. Идем только на плюс.

– Оно и видно. Кто еще будет?

– А Вальку еще позову. Дата не круглая, да и гулять шибко, сам понимаешь, не тот случай.

– Ладно, приду.

…В доме Огурцовых заливался баян. Сам хозяин, принаряженный и торжественный, сидел в переднем углу, а дочка его, растопырив тонкие ручонки, самозабвенно танцевала. Ни она, ни отец не заметили гостя – так были заняты своим веселым и, казалось, единственно важным делом. Иван остановился у порога, смотрел на детские ручонки, на быстро крутящиеся ножки в легоньких сандалиях и голубых носках, на алое от восторга личико, на большой белый бант, и в груди у него тоскливо замирало. Особенно обостренно ощутил он сейчас там пустоту, которая должна быть заполнена. Черт возьми, эти ручонки, этот бант, съехавший на ухо… Иван дернулся, как бы отстраняясь, и громко, притворно стал кашлять.

Огурец сдвинул баян, дочка, тяжело дыша, остановилась, перевела дух и направилась к зеркалу поправлять бант.

– Начальству – первое место, садись по правую руку.

Стол был уже накрыт. Иван присел рядом с именинником, еще раз огляделся, спросил:

– А где хозяйка?

– Хозяйка-то? – Огурец отвел в сторону хитроватый взгляд и стал застегивать на баяне ремешок. – К соседям дунула, перец там у нее, что ли, кончился…