Книга Игра в классики - Хулио Кортасар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(-42)
(-54)
НЕМОЩНЫЕ И БОЛЬНЫЕ
Из больницы графства Йорк сообщают, что вдовствующая герцогиня Грэфтон, которая сломала ногу в прошлое воскресенье, вчера провела день довольно спокойно.
(-95)
Мореллиана
Достаточно просто бросить взгляд на поведение кота или мухи, чтобы почувствовать это новое ви́дение, к которому тянется наука, эту деантропоморфизацию, которую так рьяно предлагают нам биологи и физики как единственную возможность связи с такими вещами, как инстинкт или растительная жизнь, и которая есть не что иное, как давний, неуслышанный и настойчивый призыв, с которым выступают некоторые направления буддизма, индийские веды, исламский суфизм[851] и западная мистика, требуя от нас раз и навсегда отринуть понятие смертности.
(-152)
ОБМАН СОЗНАНИЯ
Этот дом, где я живу, во всем походит на мой: так же расположены комнаты, тот же запах в прихожей, та же мебель, те же косые лучи солнца по утрам, которые к полудню становится мягче и тают вечером; все то же самое, даже дорожки и деревья в саду, и старая, полу-развалившаяся калитка и патио, мощенный плиткой.
Часы и минуты времени, которое проходит, тоже очень похожи на часы и минуты моей жизни. Когда они крутятся вокруг меня, я говорю себе: «Они похожи на настоящие. Нет, ну как они похожи на настоящие минуты, которые я проживаю в этот момент!»
Я, со своей стороны, упразднил все отражающие поверхности в доме, но когда оконное стекло, которого, как ни крути, не избежать, пытается вернуть мне мое отражение, я вижу в нем кого-то очень на меня похожего. Да, да, очень на меня похожего, это я признаю!
Но только не надо мне говорить, что это я! Будет вам! Здесь все фальшиво. Когда мне вернут мой дом и мою жизнь, тогда ко мне вернется мое настоящее лицо.
(-143)
— Вы же из столицы, из Буэнос-Айреса, вот вам и подсунут солового, пока будете хлопать ушами.
— Ну что ж, постараюсь не хлопать ушами.
— И хорошо сделаете.
(-19)
Так или иначе, но ботинки ступили на линолеум, а нос ощутил сладковато-горький запах антисептического опрыскивателя, а на кровати сидел старик, весь обложенный подушками, будто зацепившись крючковатым носом за воздух, чтобы удержаться в сидячем положении. Бледный как смерть, с кругами под глазами. На температурном листе непонятный зигзаг. И чего ради они пришли надоедать?
Разговора как-то не получалось, мол, аргентинский друг оказался случайным свидетелем происшествия, а французский друг — художник-авангардист, а все больницы — одно сплошное свинство. Морелли, да, писатель.
— Не может быть, — сказал Этьен.
Почему нет, выйдет издание — и-будто-камень-в-воду: плюх, а что дальше, никто не знает. Морелли озаботился сказать им, что всего было продано (и подарено) четыреста экземпляров. Ах да, еще два в Новой Зеландии, волнующая деталь.
Оливейра достал сигарету дрожащей рукой и посмотрел на медсестру, которая согласно кивнула и вышла, оставив их между двумя желтыми ширмами. Они сели в ногах кровати, убрав с нее какие-то тетрадные листки и свернутые в трубочку бумаги.
— Если бы мы видели сообщение в газетах… — сказал Этьен.
— Оно вышло в «Фигаро», — сказал Морелли. — Под короткой строкой об ужасном снежном человеке.
— Надо же, — наконец прошептал Оливейра, — но, с другой стороны, может, и к лучшему, я думаю. А то бы тут собрались все толстозадые старухи, каждая с альбомом для автографа и с баночкой домашнего желе.
— Из ревеня, — сказал Морелли. — Оно самое вкусное. Но все-таки лучше, что не пришли.
— Что касается нас, — сказал, искренне встревожившись, Оливейра, продолжая предыдущую тему, — если наше присутствие для вас обременительно, так вы только скажите. У нас еще будет случай, ну и вообще. Вы ведь понимаете, что я хочу сказать?
— Вы пришли, не зная, кто я. Лично я думаю, вам стоит побыть здесь немного. Палата спокойная, самый большой крикун умолк вчера, в два часа дня. А ширмы вообще замечательные, это врач распорядился поставить, когда увидел, что я пишу. Вообще-то он запретил мне работать, но медсестрички поставили ширмы, и никто меня не беспокоит.
— А когда вас выпишут?
— Никогда, — сказал Морелли. — Мои старые кости останутся здесь, ребята.
— Глупости, — почтительно сказал Этьен.
— Это вопрос времени. Но чувствую я себя хорошо, больше нет проблем с консьержкой. Никто не приносит мне писем, даже из Новой Зеландии, там такие красивые марки. Когда выходит в свет мертворожденная книга, единственный результат — это немногочисленные письма от самых верных читателей. От сеньоры из Новой Зеландии, от юноши из Шеффилда. Франкмасонская ложа в миниатюре, члены которой счастливы тем, что их так мало. Хотя сейчас на самом деле…
— Мне никогда не приходило в голову написать вам, — сказал Оливейра. — Мы с друзьями знаем ваши книги, и нам кажется, что это так… Для меня подобные речи были бы сплошным кошмаром, я думаю, и для вас тоже. Но мы, правда, спорили о ваших книгах ночи напролет, но никогда не думали, что вы здесь, в Париже.
— До прошлого года я жил в Вьерзоне[854]. В Париж я приехал, чтобы поработать в библиотеках. Понятно, что Вьерзон… Издателю было дано указание не давать моего адреса. Бог его знает, как его откопали мои немногочисленные почитатели. Уж очень у меня спина болит, ребятки.
