Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

К цели?

Да-да – хотя слово «идти» характеризовало какое-то «внешнее», выверенное и заведомо уравновешенное движение к сформулированному и, значит, вполне конкретному итогу, а пока по внутренним своим ощущениям он, пусть и застыв сейчас перед зеркалом, пребывал в погоне – в непрестанной, но как бы многократно начинающейся, как бы стартующей раз за разом погоне за чем-то вроде бы эфемерным, неуловимым, обещающим вдруг просиять, озарить… О, недаром он ни с кем не делился своими замыслами – замыслы прихотливо менялись-уточнялись, бывало, к неудовольствию издателей, что какие-то детали добавлялись или снимались им даже и после сдачи текста в набор – а уж книги Германтова всегда оказывались сюрпризами, причём сюрпризы преподносились, как ни странно, и ему тоже! Всё в них, книгах его, будто бы не подчинялось замышленному. «Неужели это я написал?» – с каким-то отчуждённым удивлением, словно взял в руки древнюю окаменелость, спрашивал он себя, перелистывая сигнальный экземпляр книги и бегло припоминая перипетии её сочинительства. О, в книгах его ведь запечатлевалась специфическая, возможно, вообще ему одному присущая погоня за внутренне отзывчивыми фантомами сквозь разные времена, на которых замешана была его жизнь. Он ведь не хотел на философский манер победить в себе своё время, чтобы сделаться объективно «вневременным», нет, он лишь хотел вновь пройти своё, как кажется теперь, необозримое время, но – в противоречиях и непоследовательностях его, помнящих про разные времена, пройти, как… сквозь разные по температуре слои воздуха? Вздор? Но почему – нет? О, вполне корректное сравнение, он ведь сам испытал такое однажды на Кавказе, да – в Гагре, в Жоэкуарском ущелье, когда струи холодного бодрящего воздуха, стекавшего с ледников, вдруг прослаивались ласковыми тёплыми дуновениями с моря. Не так ли и разные разнесённые по жизненным периодам времена, какие-то избранные интуитивно прошлые картинки-секунды или, скажем, картинки-дни и – будущие, неясные пока, но ждущие конкретизации времена причудливо смешивались с текущим и обтекающим сейчас невнятным событийным потоком. А он будто бы сквозь них, разные эти, смешанные-перемешанные, но сохранившие свойства свои времена, нёсся довольный собой, повёл плечами и подумал, что уместнее могло бы быть другое сравнение: пожалуй, нёсся он к желанным, но нежданным озарениям – во сне он как-то за хвост ухватил комету – не сквозь абстрактную прозрачно-призрачную субстанцию, а сквозь нечто зримо материальное, как если бы нёсся он мыслями-чувствами своими сквозь летучие ворохи листков отрывных календарей разных лет, которые кружил и разбрасывал, как осенние листья, встречный ветер; да, сквозь летучие ворохи листков календарей, освобождённых вдруг от верного служения хронологии… Сделал шаг к зеркалу, заулыбался и даже сам себе подмигнул: да, разные времена, презрев линейную последовательность событий и дат, вольно смешивались сейчас, ещё как смешивались; листки календарей с памятными картинками, они же – осенние листья, кружились и беспорядочно разбрасывались… весной! И убрал улыбочку, качнул головой и отступил слегка, и ещё на шаг от своего зеркального отражения к кровати, а внутренний голос серьёзно ему напомнил: Надо, желая невозможного, и впредь своё дело делать – делать, что должно, и будь что будет. Солнце, задев скошенную, контурно окрытую кровельным железом верхушку охристо-серого дворового брандмауэра, увенчанного зубцами печных разновысоких труб, уже стекало по неровной штукатурке, с весёлым весенним задором поджигало оранжево-жёлтым блеском беспорядочно врезанные в брандмауэр узенькие окошки.

* * *

Вот ведь всё у него было-бывало не как у людей! Сколько сетований слышал он от коллег на то, что весною дела не ладились, что просыпавшиеся вразнобой чувства приводили к ералашу в голове, отвлекали, мешая творческой дисциплине, а ему весной даже сомнения и смуты душевные помогали.

И не терпелось ему сесть за рабочий свой стол, открыть компьютер.

Да, оставалось прочесть ему всего-то одну – одну! – лекцию, оставалось сказать после неё «адьё-ю» и – через пару дней – в самолёт! А спустя два с половиной часа полёта – патриархальный какой-то, не знающий международной толчеи «хабов» аэропорт Тревизо. Скорей бы! Засиделся на низком старте. Да, он заранее, примерно за месяц до отлёта, сбавлял обороты обычной – и повседневно приемлемой для него – академической активности, когда читал он до трёх-четырёх лекций в неделю: по возможности, расширял окно свободы в расписании лекций, старался не касаться каких-либо посторонних дел; вот и теперь… Уже дней десять сидел он «на карантине», как спортсмен накануне ответственного соревнования; это был важный элемент сосредоточенной индивидуальной выдержки, индивидуальной творческой технологии – он сам и его идеи, мечты, погони за образами и смыслами проходили испытание заточением. В заключительном цикле работы над книгой Германтов особенно остро ощущал разгул эго: с обыденной точки зрения он делался и вовсе бессердечным, бездушным – не позволял не только болям окружавшего его мира, но и самой безобидной суетности будней тронуть без спросу его сознание; старательно избегал встреч, случайных контактов, отклонял приглашения, не отвечал на электронные письма, не желал отвлекаться на телефонные разговоры и просил на кафедре Алю никому номер его домашнего и – тем более – мобильного телефона не давать. В дни карантина, когда надо было холодильник пополнить, он словечком-другим готов был перекинуться лишь с кассиршей универсама – если он в такие дни и вступал в споры-разговоры, если и ввязывался в диалоги-борения, то лишь с самим собой, самим собой. О, он, такой сдержанный, не позволявший себе на людях повысить голос, мог дикарский вопль счастья издать, едва посещала его свежая мысль, однако мог и прикрикнуть на себя, уличив мысль свою в… О, в каких только грехах наш степенный профессор свои мысли не уличал! Мог зло расхохотаться, обнаружив вдруг в рассуждениях своих несусветную глупость, не сдержавшись, в сердцах, мог даже себя за грудки схватить или за волосы оттянуть, как если бы волосы чудесно отросли, подменив седовласый ёжик – слава богам, никто в такие интимные минуты творческой распущенности его не слышал, не видел. Но поведенческие выходки с элементами небесталанного лицедейства – побоку. По сути своей это был не спектакль одного актёра, но какой-то самоизводящий тренинг ума. А квартира на время добровольного герметичного карантина превращалась в пещеру пустынника; само собой, комфортную и компьютеризованную пещеру.

Скорей бы, скорей…

Нетерпение и – тщательность, обстоятельность.

Как тщательно подготавливал он эту поездку! Как никакую другую; словно план военной операции разрабатывал, всякую мелочь учесть хотел… На письменном столе, к примеру, разложена была крупномасштабная карта провинции Венето, время от времени он изучал её с лупой – с этой сильной лупой он изучал когда-то выгравированную Дюрером карту-панораму Венеции; понятное дело, вглядывался в штриховое изображение невероятной и утончённой сложности, но какие дополнительные подробности он смог бы выискать благодаря лупе на элементарной общедоступной карте Венето? Да на карте этой и невооружённым глазом всё видно… Да и расстояние плёвое, от Венеции – несколько десятков километров всего до Мазера, с турфирмой до мелочей все детали поездки давно были согласованы, несколько раз путь свой он, сверяясь с расписаниями поездов, автобусов, отрепетировал в Интернете, а почему-то – снова и снова размышлял: на электричке ли из Венеции поехать ему, на автобусе, на такси, и нетерпеливое сердце вдруг от необязательных этих размышлений сбивалось с ритма, падало – сегодня опять проснулся чуть свет.