Книга Часть целого - Стив Тольц

— Все-таки хорошо, что рядом с тобой находился настоящий друг, даже если это было неправдой.

— Знаю.

— Эдди первым сообщил мне что-то ценное об Астрид.

— Вот как?

— Навел меня на твой парижский дневник.

— Ты его читал?

— От корки до корки.

— Тошно не стало?

— Ужасно.

— Расплата за то, что суешь нос куда не положено. — Сказав это, отец снял сандалии и принялся втирать подбородок между пальцев ног. Послышались похожие на чмоканье звуки.

— В дневнике ты пишешь, что я — твоя преждевременная инкарнация.

Отец наклонил голову и на мгновение закрыл глаза. Затем посмотрел на меня так, словно только что проделал фокус, во время которого я должен был исчезнуть, и теперь досадовал, что трюк не удался.

— Что дальше?

— Ты до сих пор в это веришь?

— Считаю, что это вполне возможно, при том, что не верю в реинкарнацию.

— В этом нет смысла.

— Ни малейшего.

Я почувствовал, как во мне поднимается прежняя злость. Ну что за несносный человек! Я вышел из спальни и хлопнул дверью. Но снова ее открыл.

— Это не средство от насекомых.

— Знаю. Неужели ты полагаешь, что я не способен распознать топленый жир с подбородка?

Я застыл, ничего не соображая.

— Успокойся, малолетний тупица. Я всего лишь подслушал, — признался отец.

— Что с тобой происходит? Зачем ты намазался этой дрянью?

— Я умираю, Джаспер. Неужели не ясно? Какая мне разница, чем натираться? Жиром ли с подбородка, жиром из живота или козлиными фекалиями? Когда умираешь, даже отвращение теряет смысл.

Отец торопился в могилу — это было очевидно. С каждым днем слабел. И умом тоже. Не мог отделаться от страха, что Кэролайн хочет вернуться к Терри и что мы за его спиной обсуждаем такую возможность. Нервничал, считая, что мы только о нем и говорим. И его страх вскоре стал жареной темой наших бесед. Собравшись, мы обсуждали, как он вдохнул жизнь в свои мании и выпустил их на свободу.

Обеды проходили в таком же молчании, как первый, — слышалось лишь громкое дыхание отца между ложками острого супа. Оценивая его вздохи, я понимал: он в ярости, ибо не ощущает с нашей стороны достаточного сострадания. Многого он не хотел и довольствовался бы малым. Терри помочь ничем не мог: он все еще носился с мыслью развлечь и поддержать брата. На Кэролайн надежды было и того меньше — она притворялась, что вообще не верит в предстоящую смерть мужа. И посвятила себя невыполнимой задаче обратить развитие рака вспять — обращалась ко всякого рода ведовству: психоспиритизму, визуализации, чистке кармы. Отца окружали самые отталкивающие формы позитивизма — этого проклятия умирающего. И поскольку Кэролайн задалась целью спасти его тело, а Терри — его душу, отец стал бредить самоубийством, повторяя, что умирать от естественных причин — не что иное, как проявление лени. Чем больше его старались вернуть к жизни всевозможными нелепыми средствами, тем он больше проникался уверенностью, что дело собственной смерти необходимо брать в свои руки.

Как-то вечером я услышал крики и, выйдя из спальни в гостиную, увидел, что Терри с подушкой в руках гоняется за отцом.

— Что здесь происходит?

— Он хочет меня убить.

— Неправда! Я не хочу твоей смерти. Ты сам желаешь себе смерти, а я пытаюсь тебя из этого вытащить.

— Не приближайся ко мне, мерзавец! Я заявлял, что собираюсь совершить самоубийство, но вовсе не желаю, чтобы меня укокошили.

Бедный отец! Дело не в том, что у него путались мысли. Просто их было слишком много, они вступали в противоречие и вытесняли одна другую. Он противился тому, чтобы брат его задушил, но и сам не мог решиться лишить себя жизни.

— Позволь оказать тебе услугу, — повторял Терри. — Я всегда был рядом с тобой и никогда тебя не оставлю.

— Тебя не было рядом, когда меня пыталась убить мать.

— Ты о чем?

Отец пристально посмотрел на брата.

— Ни о чем.

— Вот что я тебе скажу: ты не способен разобраться с собственной смертью, потому что понятия не имеешь, кто ты есть.

— И кто же я есть?

— Это ты мне скажи.

После некоторого колебания отец назвал себя «пророком ограниченного спектра прозрения». Мне понравилось. Но Терри считал, что его брат — нечто совершенно иное: христианин, неспособный собраться с мужеством для самопожертвования, Наполеон, не решающийся дать сражение, Шекспир — без дара владения словом.

Отец тихо простонал и опустил глаза. Терри положил на его плечо толстую, широкую ладонь.

— Признай, что, хотя ты так долго живешь на земле, ты не знаешь, кто ты такой. А если ты не знаешь, кто ты такой, то как можешь быть тем, кто ты есть?

Отец промолчал, однако издал очередной стон, словно животное, увидевшее в окне мясной лавки своих родителей.

Я отправился спать, задавая себе вопрос: а я-то знаю, кто я такой? И ответил: конечно, знаю — Каспер. То есть Джаспер. Кроме того, я не мой отец. Я не превращаюсь в него. Я не преждевременная инкарнация отца. Я — это я, вот и все. Ни больше ни меньше.

От этих мыслей мне стало тошно, и даже показалось, что у меня изменилось лицо. Встав с кровати, я посмотрел в зеркало. Я выглядел не лучше и не хуже, а по-другому. Появилась мысль: скоро я вовсе перестану себя узнавать. Что-то странное происходило с моим лицом, и причиной тому был не просто процесс старения. Я превращался в кого-то не меня.

Снаружи послышался громкий шум. Откуда-то из курятника. Кто — или что это? Я выглянул, но из окна ничего не разглядел, кроме отражения в стекле моего не совсем знакомого мне лица. Выключил свет, но, несмотря на то что светила луна, было слишком темно. Грохот продолжался. Я, разумеется, не собирался никуда выходить, разбираться, в чем дело. Кто знает, какие существа обитают в джунглях Таиланда, и кто знает, насколько они голодны? Оставалось одно — крепко зажмуриться и попытаться заснуть.

Утром я опять посмотрел в окно. Курятник по-прежнему стоял на месте. А я почти в уверенности ждал, что увижу, как его мусолит в пасти великан. На улицу я вышел через заднюю дверь.

Трава под ногами была холодной и мокрой. Воздух отдавал странным ароматом: казалось, будто пахло засохшей, потерявшей большую часть своего букета мятой. Я осторожно продвигался вперед, готовый каждую секунду бежать в дом, если на меня бросится зверь. В курятнике царил хаос. Банки с краской открыты, их содержимое на полу и на моем в клочья разорванном рисунке парящего в воздухе лица. Кто уничтожил мою картину? И зачем? Не оставалось ничего другого, как возвращаться в постель.

Но я не пролежал и пяти минут, как услышал чье-то дыхание. Закрыв глаза, притворился спящим. Не помогло. Дыхание приближалось и приближалось, пока я не почувствовал его на своей шее. Я надеялся, что это не Эдди. Но это был именно он. Перевернувшись, я увидел, что он наклонился надо мной, и в испуге подскочил: