Книга Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

разработку, категория «дух» придала «философии жизни» Евгении Герцык некий катафатический оттенок. А именно, «дух» женщина-философ соотнесла с волей, следуя опять-таки за Бергсоном. В «Творческой эволюции» сказано: «Жизненное ориентировано в направлении волевого», «жизненный» порядок у Бергсона означает «исходящий от воли»[1086]. Вообще Бергсонова «жизнь» – преемница во многих отношениях «мировой воли» А. Шопенгауэра, уже учившего о том, что органическому в природе присуща «воля к жизни». Не порвавший до конца с религиозной верой и лишь иммантезировавший своего «Бога», откровенный идеалист Бергсон мог себе позволить развивать представления об объективной воле и объективном же духе. «Волюнтаризм» Евгении Герцык по очевидным причинам имеет куда более скромный размах – «духу» и «воле» положены границы человеческого субъекта[1087]. «Духовность не есть горение или писание на духовные темы, – поучает Евгения мировоззренчески отсталую Веру. – <…> Думаю, наши юноши и девушки наибольшую духовность проявляют в моменты жизненных решений, иногда по необходимости внезапных, вообще в поступках» (с. 326, письмо от 7 января 1937 г.), т. е. в волевых актах. О витальном характере «духовности» свидетельствует противопоставление ее Евгенией разуму: «духовны» именно малоосмысленные «юноши и девушки», решения к тому же принимающие не думая, «внезапно». В более раннем письме присутствует еще более витальное понимание Евгенией Герцык «духовной природы мира». Последняя являет себя в органически-плотской «радости» «новых людей»: «Лишь бы была жизнь. И конечно, я вижу жизнь в радости учения, в радости общественных и спортивных состязаний, которая охватила тысячи и тысячи…» (с. 305, письмо от 17 августа 1933 г.). Эта мысль отвечает еще незрелой «философии жизни» Е. Герцык. Но от письма к письму ее мировоззрение обретает все более четкие теоретические формы. В 1937 г. Евгения уже поостережется сводить «дух» к радости спортивных утех. Ей теперь однозначно ясна волевая природа «духа» – он обнаруживается не в чувстве, не в рефлексии, а в деянии. Для своей категории Евгения находит емкий, с огромным смысловым фоном, синоним. Это «die That» – «дело» из гётевского стиха «Im Anfang war die That»: «В начале было Дело» – именно так переводил Фауст первый стих Евангелия от Иоанна.

Здесь, быть может, самая суть, ядро декларируемого Евгенией Герцык философского воззрения. Свою убежденность в том, что «дух» – это «die That», т. е. «дело», «акт», «поступок», она противопоставляет тезису из письма Веры Гриневич. Подруга юности, апеллируя к Толстому, утверждает (согласно цитате в письме Евгении от 19 мая 1937 г.): «“Освобождение – в разоблачении духа от его материального одеяния”» (с. 334). В ответ Евгения выдвигает взвешенную формулировку: «Дух освобождается, совершая какой-то решающий акт именно в области личного – подвиг ли во имя любви, героизм во имя научного достижения…» (там же). «Личное» здесь не столько реабилитирует забытого Евгенией индивидуума, сколько выступает почти что синонимом «материального». «Я против оттенка презрения к личному, материальному, – пишет Евгения Вере. – Это как если бы художник презирал свой материал – мрамор, краски, слово: ведь все земное и есть наше “орудие производства” вечного». Духу для его осуществления в поступке насущно потребна материя, человеческий дух непременно воплощен, – имманентный характер воззрений Е. Герцык оборачивается здесь неким материализмом. И, возражая Вере и «буддисту» Толстому, Евгения, по сути, ограничивает жизнь человека его земным странствием. «Путь человека» «завершается <…> в некоей That, хотя бы незримой» (там же); но как же тогда понимать «вечное», производимое посредством наших «дел»?! – Как видно, размышляя о такой категории «философии жизни» Евгении Герцык, как «дух», мы пришли к ее религии 1930-х гг. и к представлениям автора «Писем старого друга» о бессмертии.

Разумеется, было бы безответственным утверждать, что Евгения полностью порвала с христианством и присоединилась, хотя бы мысленно, к гонителям Церкви. Да, она вроде бы сочувствовала сносу московских храмов и одобряла политику перевоспитания верующих, – однако некоторые ее письма уже 1940-х гг. свидетельствуют, что она хранила память о церковных праздниках. В 1920—1930-е гг. она вела, по сути, подвижническую жизнь, вращавшуюся вокруг тяжело больной Л. А. Жуковской. И, посвятив себя всецело этому служению, не оказалась ли Евгения Казимировна, невзирая на ее антицерковные выпады, подлинной христианкой? Душа человека слишком сложна и многопланова, чтобы ее существование могло полностью подчиниться некоей умозрительной идее. Потому, говоря ниже о новой «приватной» религии Е. Герцык, мы будем иметь в виду не ее сокровенную экзистенцию, но лишь те тезисы из «Писем старого друга», в которых выражен религиозный аспект ее «философии жизни».

Можно указать на два важнейших признака такой религиозности: во-первых, это отказ от теизма – от представления о Боге как Личности, и во-вторых – постулирование имманентной природы Божества, сведение Его в пространственно-временной мир явлений. «Религия жизни, включая смерть, – мне очень близка», – признавалась Е. Герцык в 1936 г. (с. 317, письмо от 12 июля). Смерть и мир усопших, как мы помним, Евгения «жизни» не противополагала. Оба мира она видела слившимися в их некоем единстве и находила в царстве душ источник новой жизни для земного человечества. Подобное воззрение не только опиралось на идеи Федорова, но и питалось памятью о магическом проекте 1907–1910 гг. Иванова… После кончины сестры в 1925 г. у Евгении особенно обострилось переживание мира как некоей всеобъемлющей панихиды, где мертвые вступают в общение с живыми. Однако «религия жизни, включая смерть», представление о смерти как модусе жизни, – это отнюдь не религия Воскресения, не христианство.

Нужды в Спасителе, Искупителе, который попрал смерть Своею смертью, в концепции Е. Герцык найти невозможно. Нет среди ее интуиций и различения жизни временной (или временной) и жизни вечной — жизни Воскресения, привитой человечеству Христом: «жизнь» для Евгении всегда сопряжена со временем, привязана к миру явлений. Здесь она не только сохраняет верность своей «детской» философии «абсолютности явления», но и ориентируется на «Творческую эволюцию» Бергсона. У Бергсона «дление» – «абсолютное» время – считается манифестацией творящего «Бога», который «есть непрекращающаяся жизнь, действие, свобода»[1088]. Не так, как в буддизме, но «Бог» у Бергсона тоже безлик и уж никак не может быть адресатом молитвы. Весь этот комплекс бергсоновских интуиций, – миф Бергсона в его основных чертах, – весьма близок Евгении. Признавая его коренное отличие от христианского воззрения, Евгения даже утверждала, что ее «внутреннюю тайную жизнь души» «неверно <…> называть религиозным переживанием» (с. 299, письмо от 1 февраля 1933 г.). «Все больше чувствую возможность непосредственно, в каждый миг приобщиться самой глуби бытия, преодоления времени…» – преодоления во времени же повседневного существования, без выхода во время сакральное, время Таинства, которое – преддверие вечности. «Все насквозь пропитано смыслом»: «посвящение в тайну своего времени» совершается на буднях, а не через мистериальный обряд (с. 306, письмо от 29 декабря 1933 г.). – Однако впоследствии это