Книга От Милана до Рима. Прогулки по Северной Италии - Генри Воллам Мортон

Rimettiamo la lingua in movimento ora ci hanno dato un delicato dramma, sarebbe un contrasto, sai, di sentimento: cantare su una moglie e su una mamma. Ambedue trovandosi nel cimento, a ripensarci sai, 'l cuore s'infiamma, ma per mantener nel mondo l'energia io difendero la moglie mia.

Содержание получилось следующее: «Давайте же начнем рассказ о том, как разрешить нелегкую задачу о попавших в беду женщинах — жене и матери. Ситуация конфликтная: сердце воспламеняется при одной только мысли об этой драме. Однако ради будущего следует спасти жену».

Слушая его и восхищаясь тем, как он строит рифмы, словно бы достает из воздуха, я подумал, что по-итальянски это делать гораздо легче, чем на английском языке. При первом звуке его высокого певучего голоса в дверь сначала заглянула одна голова, затем другая, и вскоре, не в силах избежать искушения, в комнату тихонько вошли восемь-десять итальянцев, до той поры мирно сидевших в зале и пивших вино. Они пристроились возле окна и вслушивались в каждое слово. Взгляд их ни разу не отрывался от лица поэта. Такую аудиторию не часто встретишь в мире образованных людей. Им важно было каждое слово.

Пиккарди закончил восьмую строку и сделал паузу, ожидая вступления друга, и Марио Маттесини ринулся в бой. Он горячо вступился за мать. Сказал, что любовь матери к своему ребенку не пустая фантазия. С того момента, как она рождает ребенка, а затем нянчит, дает ему силы, любовь ее не меркнет. Две заключительные фразы его импровизации заслужили одобрение аудитории, послышалось согласное бормотание: человек не всегда слышит правду от своей жены, но мать никогда не предаст сына.

Пиккарди снова горячо выступился в защиту жены, заключив такими словами:

per la mi' moglie, con quel ricciol biondo, fo annegar tutte le mamme che c'e al mondo.

«Ради жены, с белокурыми ее волосами, он не пожалеет всех матерей мира, пусть себе тонут!» Мне показалось, что такое заявление шокировало аудиторию: они покачали головами. Маттесини ответил, что душа его друга, должно быть, совсем очерствела, если он говорит такие вещи о той, перед кем склоняется весь мир. «Седые волосы матери тоже были когда-то белокурыми», — напомнил он.

Пиккарди затем сказал, что когда он в войну служил в пехоте, то слышал слова умирающих людей — там были американцы и англичане. Ни один из них не вспоминал перед кончиной мать, все призывали своих бедных жен и детей. Маттесини ему возразил. У него был другой опыт: когда падала бомба, человек не думал ни о жене, ни о детях, он кричал: «Мамма миа!» Затем импровизатор пошел еще дальше и сказал, что плохи те люди, которые не зовут матерей в моменты опасности.

Всего прозвучало четырнадцать стихов, и мне стало ясно, что у Маттесини задача легче. Самыми трогательными словами были следующие:

Se ti muore, una mamman 'un la ritrovi, ma de le mogli cento ne rinnovi.

«Если умрет мать, ее некому заменить, но жен ты можешь найти сотню!» Это были строки, которых дожидалась страна матриархата: все заулыбались, одобрительно закивали, послышались возгласы одобрения, некоторые люди хлопали Маттесини по спине. Так закончился первый кант.

Следующая тема оказалась неудачной, не знаю, зачем ее избрали, — дорожное движение. Затем предложили новый сюжет — «за» и «против» толстых женщин, при этом прозвучало пятнадцать стихов. Вечер закончился изящно оформленным приветствием в мою честь. Так как им ничего обо мне не было известно, и увидели они меня несколько часов назад, то в основу стихотворения положили очаровательную и старомодную идею об Англии, царице морей и защитнице свободы, приправили стихи похвалами Чюрчилло — так на итальянский манер произнесли они фамилию Черчилля.

Я остался под сильным впечатлением и от поэтов, и от аудитории, и лишь жалел, что я не художник и не могу запечатлеть эту сцену на полотне. Она словно бы пришла из гомеровского времени: странствующий менестрель развлекает виноградарей и пастухов. Когда же прочел записанные на пленку стихи, удивился — оказалось, что это просто упражнения в вербальной ловкости и быстроте реакции: поэзии там и не было. Всего-навсего обыкновенный рифмованный разговор. Альберто был прав: стихи импровизаторов могут нравиться лишь в момент исполнения, но не в напечатанном виде. И все же, где еще в мире вы найдете двух уличных торговцев, гордо называющих себя поэтами, которые смогли бы по вашей просьбе высказываться рифмованными строчками? Эти люди усвоили литературную традицию, уходящую корнями в далекое прошлое, возможно к временам Гомера.

Глава двенадцатая. Умбрия — земля воинов и святых

В Умбрию. — Замок Хоквуда. — Святая Маргарита из Кортоны. — Перуджа, город римских пап и конклавов. — Флагелланты. — Посещение Губбио. — Ассизи. — Святой Франциск. — Как потеряли тело святого, а потом нашли. — Птичье святилище. — Воды Клитумна.

1

С сожалением покинув Ареццо, я поехал в Умбрию. Дорога, что ведет из Тосканы на юг, проходит по красивой долине, бывшей когда-то страшным малярийным болотом. Болото давно осушили, землю обработали, и теперь здесь находятся самые ухоженные тосканские фермы. Стоял жаркий день. Солнце раскалило воздух добела, и земля дрожала в окутавшем ее летнем мареве. Взгляд с благодарностью останавливался на затененных участках под оливковыми деревьями. Жара пульсировала под ритмичный треск кузнечиков. Я мечтал о благословенном дожде, прохладном и животворном.

Проехав горный городок Кастильон Фиорентино, я заметил единственное движение в оглушенном солнечным ударом мире и увидел молодого фермера, темного, точно грецкий орех. Под оливками он пахал плугом землю. Белые тела волов пожелтели от пота. Передвигаясь со слоновьей грацией, они качали рогами, отгоняя мух. На плоских лбах мотались красные кисточки. Я спросил у фермера, как называется город, чьи крепостные стены я заметил на горе, до которой — по моим представлениям — надо было проехать несколько миль. Он ответил, что это замок сэра Джованни Акуто, а называется он Монтеккьо. Парень прибавил, что сэр Джон Хоквуд жил в этом замке, там же и умер. Я знал, что это не так. Это был просто один из нескольких его замков, проданных Флоренции в попытке избавиться от долгов. Был он, должно быть, страшным транжирой. Деньги зарабатывал во время многочисленных военных столкновений, но расходы на содержание тысячи солдат должны были быть огромными, и он постоянно нуждался. Он прославился как генерал, и все хотели завербовать его на свою сторону, а потому платили большие деньги. Флоренция в последние годы оплачивала и содержание его жены. Банкиры не были бы столь щедрыми без причины.

Тропа взбирается к стене, к тяжелым старинным воротам, утыканным гвоздями размером в полукрону, однако смотреть здесь нечего, кроме крестьянского дома, стоящего в руинах, и сторожевой тропинки, петляющей к северу — в Ареццо и к югу — в Кортону. Жена фермера знала, что замок принадлежал Джованни Акуто, но кто он был такой, понятия не имела, да и не хотела знать.

Я продолжил свой путь, сделал несколько поворотов по серпантину и разглядел в мареве Кортону. Расположена она настолько выше, что ощущается горная прохлада. С крепостного вала я глянул вниз, на Тразименское озеро и дорогу к Перудже. Какой обзор! Разглядывая панораму, я подумал, читают ли нынче Джорджа Денниса, английского консула прошлого столетия, чья книга «Города и кладбища Этрурии» до сих пор самая интересная из посвященных этой теме. Кортона удивляла и приводила его в восторг. Этрусский город вызвал у него желание обратиться к читателям с торжественной архаичной речью, потому что современный язык неадекватно выражал благоговение, которым Кортона наполняла душу автора. «Здесь дни Гектора и Ахилла, здесь взросла сама Троя — вот что такое Кортона!» — восклицал он.