Книга Круги в пустоте - Виталий Каплан

Но не было меча, не было лыж — о, даже слово вспомнилось: мокроступы. И по закону подлости очередная кочка, куда он сиганул через тускло блеснувшую воду, хлюпнула и ушла вниз. Мгновение — и он увяз по колено, дернулся, и затянуло уже едва ли не по пояс. Опереться было не на что, значит, не выберешься. Вот так. Вот, значит, как все кончится. Стоило рыскать по замковым подземельям, кидаться с мечом на князя, брести Темной Дорогой — чтобы в конце концов потонуть в поганом болоте! Блин, ну что же делать-то?

Медленно, но уверенно разрастался внутри страх. Холодной пакостью плескался в желудке, поднимался по пищеводу, запускал всюду свои тонкие пальцы. И обнаглевшие комары лезли в глаза, присосались к ушам, к подбородку. А махать руками — только крепче завязнешь, уж это Митька понимал.

Что ж, умирать ему тут приходится не впервые. Были и бандиты в городском порту, и отравленная стрела, были безводная степь и палуба горящего корабля. Но ведь не в одиночку… рядом всегда оказывался кассар — сильный, уверенный, надежный. Сейчас некому было выручать, некому было даже просто посидеть рядом, помолчать. Вот отказал же издыхающему старосте, теперь сам попрыгай в его шкуре… и плевать, что никакого старосты на самом деле нет, что все это глюки…

Понемногу его засасывало вниз… медленно, может, сантиметр в минуту. Но вот уже он погрузился выше пояса. Наклонился вперед, раскинул руки, едва не касаясь лицом невысокой травы, под которой скрывалась хлюпающая бездна.

О чем полагается думать при смерти? Где-то Митька слышал, что вспоминается вся жизнь, с самого рождения, типа как ускоренный фильм. Только ничего сейчас не вспоминалось, и даже глаза были сухими, просто расплескалась в душе тоска… такая же бурая и вонючая, как болотная вода. Как же все это глупо и скучно! И еще эти гады-комары, совсем зажрали… Может, закричать? А толку? Здесь от горизонта и до горизонта пусто. Какой нормальный человек пойдет в гиблую топь? А если и пойдет, чем поможет?

— Держишься? Ну вот и прекрасно. Потерпи, я уже скоро.

Сперва Митька подумал — ну вот, еще один глюк. Тоже, вроде бы, положено перед смертью. И скучно поглядел перед собой.

К нему медленно, но уверенно шел человек. Не выискивая кочки, не прыгая — мелкими, старческими шагами, просто как если бы под ногами его была не трясина, а асфальт. В сером дорожном плаще, с толстым посохом, с высокими залысинами и загорелым, покрытым гутой сетью морщин лицом.

Митька узнал его сразу. Пускай и видел-то всего один раз, но как же забудешь… Значит, все-таки глюк. Или призрак?

— И не то, и не другое, — словно подслушав его мысли, усмехнулся человек. — Живой я, милостью Единого. Я слуга Его, Посвященный Тми-Наланси.

— А… а как же? Колодец, камни… — Митька глядел на него растерянно. Происходило что-то совершенно уже необъяснимое.

— Мы об этом тоже поговорим, — отозвался единянин, — но сейчас, кажется, стоит заняться более важным делом. Я протяну тебе посох, ухватись за него покрепче и вознеси мольбу Единому. Ибо и жизнь от Него, и спасение от Него, и ничто мы не можем творить своею лишь силой. Понял? Ну, тогда держи!

Митька ошарашено кивнул и, когда посох оказался возле его лица, судорожно схватился за толстое, темное древко. Закрыл глаза, мысленно прошептал: «Ну, значит, Ты и вправду есть. Вытащи меня, ладно? Не хочу туда, вниз».

Рывок — страшный, раздирающий все его нутро, острая молния боли проткнула ребра, мир вокруг зазвенел и повернулся, стало вдруг удивительно тихо, даже комариный писк пропал. И вот он уже стоит рядом с единянином, а тот, обхватив его левой рукой за плечи, что-то говорит ему, но слов не разобрать, потому что мир утонул в тишине, какой-то изначальной, внепроникающей тишине.

Потом звуки вернулись — осторожно, крадучись, словно впущенные в едва-едва приоткрытую дверцу.

— Ну что ж, коли так, давай поблагодарим Единого, — сказал Тми-Наланси. — Это ведь не я, слабый и грешный, это Он тебя вытащил, Он послал меня тебе навстречу. И то я едва не опоздал. Единянин поднял обе руки к небу, ладонями вверх, и негромко, но уверенно произнес:

— Слава Тебе, Бог Единый, создавший небо и землю, разделивший воды и повергший главы древних змиев! Спасаешь Ты нас, детей Своих, от бедствий земных, телесных, не лиши нас и главного спасения, убереги наши души от темной пропасти, возьми нас в бесконечные пределы Свои, где свет переходит в свет, и нет никакой тьмы. Даруй нам разумение велений Своих, не отведи от нас взгляда Своего, ибо не имеем иной надежды, иной защиты. Да пребудет Твоя любовь с нами, да разгорится наша любовь к Тебе.

Потом, помолчав, сказал:

— Ну что ж, Митика, пойдем.

Митька вздрогнул.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Знаю. Вестник Алам предупредил. И знаю я, кто ты и откуда. Не дрожи, все будет по воле Единого. То есть хорошо. Ну, пойдем же.

— Куда?

— К нашим. Хандара стоит лагерем не так уж далеко, там, — махнул он в сторону закатившегося солнца. — Дотемна дойдем.

— А не утонем? — опасливо спросил Митька.

— Нет. Просто держись за мой локоть, и пойдем. Трясина глубока, да вера удержит. Когда стоишь на камне веры, ни в какую топь не провалишься. Не думай про топь, просто шагай, и все. Придем в хандару, отмоешься, в чистое оденешься, насытишь утробу, тогда и поговорим, ладно? Ступай, не бойся. Единый нас с тобой в руке держит.

И Митька, поначалу неуверенно щупая стопой почву, пошел за единянином. Тот оказался прав — под ногами теперь было твердо, не хлюпало, не трещало, и вскоре Митька даже перестал смотреть, что там, на пути — кочки ли, тонкая ли трава, открытая ли трясина. Это было уже неважно, точно болото нарисовали разноцветными мелками на прочном, надежном асфальте.

И даже комары куда-то делись.

15

Снилась река — неширокая, но быстрая, острыми языками лизавшая черные, выступающие из воды камни. В холодном свете луны брызги, взлетая к темному небу, казались живыми светлячками, но жизнь их длилась не более мига. Впрочем, что жалеть, если на смену одним вздымаются новые россыпи, лунные жемчужины? Он знал, это несложно — несколько Слов Силы, и капли воды действительно превратятся в округлый, пронизанный внутренним сиянием жемчуг. Горсть этих жемчужин можно было бы протянуть Ане. Просто так — держи, красиво. Сейчас, стоя рядом, в белом, до пят, платье, глядя на высящиеся в темноте скалы, на утыканный звездными гвоздиками небосвод, она была такой… такой воздушной, легкой. И не грубое желание, нет — светлое, розовое пламя билось в нем самом, просясь на свободу, желая излиться в ночное безмолвие, согреть струящуюся от луны силу. А сам он, молодой, черноволосый, еще не прошедший обряд Малого Посвящения, все никак не мог решиться, не мог дотронуться до ее руки. Даже понимая, что это сон — плохим он был бы магом, не разделяя явь и туманный мир… даже, зная, что все это ненастоящее — не решался. Ему хотелось подарить Ане не только застывший жемчугом лунный свет — всю эту ночь, горы, спешащую вниз, на равнины, реку, и сами эти равнины — зеленые, теплые, радостно ждущие. Но нельзя. То есть можно, конечно, все можно, кто же не умеет управлять снами? Только это окажется обманом, осколком бутылочного стекла вместо изумруда, тлеющим угольком вместо солнца. И тогда пропадет даже то малое, но настоящее, что последовало за ним сюда, в туманный мир. Лопнет, съежится, расползется мутной лужей. Останется только правда — скучная, сухая как пыль, поднятая конскими копытами, как песок пустыни, забивающийся тебе и в ноздри, и под веки, и в рот. Тебе седьмой десяток, и пускай тело еще не начало разрушаться, но ты все равно старик, тебе недолго уже осталось до нижних пещер, и ты чужой здесь, в Железном Круге, ты чужой для Ани, ну, пускай не совсем чужой — просто милый старик-сосед, с которым приятно поболтать, но и только. Как смутилась бы она, узнай о его чувствах, как отшвырнула бы взглядом, приняв за похотливого старого пса. И это еще мелочи по сравнению с тем, что случилось бы, узнай она наконец всю правду — об Олларе, о Тхаране, о войне. Вот тогда бы он стал для нее врагом, и ладно бы еще врагом, куда хуже, если никем. Просто черной тенью, которую лучше не замечать, дабы не загубить душу, якшаясь с богомерзким колдуном.