Книга Дева в саду - Антония Байетт

– Выходит, что не слишком-то. Но я тогда из-за тебя совсем запутался…

– Из-за меня?

– Мне казалось, я не имею морального права. Это совращение малолетней. Твой отец мне доверяет и так далее…

– Не слишком-то красиво все это мне выкладывать.

– Брось. Ты сама не ангел.

– Я?

– Конечно. Иначе мы бы не говорили о себе, а беспокоились о Маркусе.

– Наше беспокойство ему ничем не поможет. О Маркусе и раньше бесполезно было беспокоиться, а теперь тем паче.

– Как он, расскажи.

– Я уже сказала: не знаю.

Они молча пили кофе и думали о двух странных, невозможных людях, с которыми, однако, так долго жили бок о бок.

Проснулся телефон. Звонила Уинифред. Маркусу стало хуже, он не ест – не хочет или не может. В основном без сознания, перевозить опасно. Уинифред остается с ним.

– А папа?

– Говорит, что тоже останется.

Отношений между матерью и дочерью в обычном смысле почти не существовало. Фредерика не сочувствовала матери, а та сочувствия и не ждала. Фредерика сказала:

– Так странно: я одна в доме и мне совершенно нечем заняться.

На том конце провода повисло оторопелое молчание.

Фредерика продолжала:

– Я ужасно себя чувствую. Раньше была пьеса, а теперь эта противная, идиотская история с Маркусом, и больше ничего… Мам? Ты меня слушаешь?

– Да.

– Я, может быть, на несколько дней уеду к подруге.

– К какой?

– К Антее. Помнишь Антею Уорбертон? Миленькая такая, играла в самодеятельной части спектакля.

– Да. Извини, я сейчас ничего не соображаю, волнуюсь из-за Маркуса. Поезжай.

– Ты точно не против?

– Нет-нет, почему ты так спрашиваешь?

– Ну, я думала, может, я тебе зачем-то понадоблюсь…

– Нет. – Уинифред подумала, что в отсутствие Фредерики ей как раз может хватить сил и спокойствия на Билла и Маркуса.

– Ну что ж, жаль, что моя помощь не требуется. Тогда я уеду. А может, останусь. Я сказала Уилки и Александру, чтобы больше его не искали.

– Спасибо.

– Он что-нибудь говорит?

Маркус умолял пустить его к Лукасу. Кричал родителям, чтобы убирались. Кричал, что сам из больницы никуда не уйдет…

– Нет, почти ничего, – отвечала Уинифред. – Ему плохо.

– Ну ладно. То есть ужас, конечно. Так вы точно сегодня не вернетесь?

– Точно.

– У тебя от этих дел совершенно ужасный голос. Обо мне не волнуйся. Если не справлюсь с хозяйством, уеду к Антее. Я буду позванивать.

– Спасибо.

– Может, все и обойдется еще, – с ноткой сомнения сказала Фредерика. На том конце провода была черная пустота. Уинифред от усталости просто повесила трубку.

– Ну, как он? – спросил Александр.

– Ему хуже. Они сегодня домой не приедут.

– Что с ним такое?

– Она не сказала. Она мне вообще ничего не говорит. Не доверяет. У нее только он любимый сынок.

– Нельзя ее сейчас обвинять.

– Еще как можно! И я лично обвиняю! Я…

– Наверно, я пойду.

– Нет! Не уходи! Прости меня. Я всем действую на нервы, но это только потому, что сама не знаю, что мне делать. Я никуда не вписываюсь, я все делаю, чтобы меня увидели, а меня не замечают. Я согласна: сейчас это не важно. Важно то, что с Маркусом происходит, – не знаю уж, что там с ним такое… Но я так не могу. Я должна быть. Я не могу себя просто отменить.

– Перестань вертеться, ты не на сцене. Все, я пошел. Я не могу сидеть в доме твоей матери и думать о тебе, когда такое происходит.

– Не уходи! Останься. Мне страшно одной в этом доме.

– Останусь – и что мы будем делать? Я один раз обманул их доверие. Теперь еще раз? Нет уж.

Фредерика не желала ничего знать. Александр признавался в сомнениях, в слабости, в чувстве вины – это было гибельно и сладко. В ней росло опасное, невыносимо упоительное чувство власти над ним, над жизнью… От этого Фредерика сделалась искристой и безответственной.

– Это просто дом. Кирпичи, цемент, кресла и прочее. Все это не твое и не мое – просто глупые вещи. Ты можешь взять меня в саду, на Замковом холме или здесь. Разницы нет никакой. Место не имеет значения, это просто… вопрос вкуса, эстетики. А любовь – не вопрос эстетики.

Александр, натура глубоко эстетическая, предпочел извиниться:

– Прости. Ты и так нервничаешь, а я еще добавляю…

– Не уходи. Пожалуйста. Как ни странно, мне действительно страшно одной в доме: какие-то нехорошие мысли… Останься хотя бы на ланч.

Александр остался. Они ели консервированную ветчину с консервированной морковью, какую-то свеклу в резком уксусе прямо из банки и черствый хлеб. Фредерика заметила, что еда препаршивая, с чем Александр согласился. Привыкнув к буйным излишествам Кроу, оба чувствовали, что неплохо было бы выпить. Но за выпивкой пришлось бы ехать в магазин, чего – под недреманным оком Дженни – им делать вовсе не хотелось. Вернулись в гостиную, и там на диване Александр обнял Фредерику, но все было не так, они оба состояли из каких-то странных углов, а ее к тому же свело от страха. Потом Фредерика опять осмелела и сказала, что, раз весь дом в их распоряжении, лучше пойти к ней в комнату.

– Нет, – сказал Александр. – Только не там.

– Это просто дом. Мой дом. Моя комната. И я тебя хочу.

Они пошли наверх. Александру вспомнилась короткая вылазка в комнату Стефани за булавками. Потом вспомнилась экскурсия, которую устроила ему Дженни по гораздо более яркой и «современной» версии такого же дома. Почему женщин, и даже Фредерику, так тянет подражать продавцам недвижимости, с гордостью демонстрируя скученные удобства кирпичных коробок? Александр не знал, что Фредерика тешилась великолепной мечтой: освященный его присутствием, дом не покажется ей больше таким грузным и непререкаемо серым. Она столько раз воображала, как Александр подымается по лестнице, входит в ее комнату и от этого меняются, переставляются кубики, из которых сложено ее жилище… Фредерика распахнула дверь в свою крохотную спаленку и сказала то, чего сказать никогда не надеялась:

– Войди.

Александра тронула бедность этой комнатки: несколько вещичек, линолеум, выцветшие репродукции, стопки книг, которым не хватило полок. Туалетного столика не было, только квадратное зеркало над старым дубовым комодом. У зеркала в одном углу была вставлена мутноватая газетная фотография Александра, в другом – большое глянцевое фото Фредерики в костюме Елизаветы. Это тоже тронуло его, но несколько иначе. Перехватив его взгляд, Фредерика сказала: