Книга Золотая жатва. О том, что происходило вокруг истребления евреев - Ян Гросс

[Убийства] совершались через застреливание , удар топором или деревянными кольями. Исполнителями были польские гранатовые полицейские, члены местных партизанских отрядов любого направления (NSZ[90], Армия Крайова, BCh[91] и других группировок), а также крестьяне, имевшие доступ к оружию. [Во время преступлений имели место] акты физического и психологического издевательства над схваченными людьми, как то: изнасилование женщин, избиение, пинки, толчки, словесные оскорбления и унижения.

В очень многих случаях обвиняемые занимали какие-либо должности в местной власти: солтысы (сельские старосты) и их помощники, войты, общинные курьеры, члены или начальники пожарной охраны, сельские стражники . Это были люди исключительно римско-католического вероисповедания, обычно ранее не каравшиеся за другие преступления, мужчины в расцвете сил . У них было устойчивое семейное положение, жены и дети, иногда несколько. Некоторые из них были членами ППР[92] или членами Гражданской милиции [напомним, что судебные процессы происходили уже после войны. — Я.Г.]. На основании властных функций по меньшей мере часть из них можно причислить к сельской верхушке . Женщины часто были свидетельницами и наблюдателями, составляли часть пассивной толпы, совершающей преступления руками предполагаемых активных участников.

Можно рискнуть предположить , что участников и пассивных свидетелей почти каждого из этих преступлений было много . В случае преступления в селах мы можем говорить даже об агрессивной, преступной толпе, в которой несколько исполнителей играли роль зачинщиков и вожаков, а остальные участники, будучи свидетелями их действий, становились фоном и «моральным» алиби для преступления. В некотором смысле, в этом принимало участие всё село, на разном уровне вовлеченности или наблюдения, и всё село после войны сохраняет в своем коллективном подсознании и памяти события, в которых оно участвовало. Эта безличная толпа становится одним из необычайно важных элементов для анализа всего явления. Ее присутствие позволяло размыть личную ответственность за совершение преступления, а также молчаливо подталкивало к действиям против евреев . Как исполнители, так и свидетели взаимно становятся заложниками друг друга, заложниками ситуации, в которой они приняли участие. Как во время самого события, так и после него это приводило к возникновению своего рода табу. Эту тайну скрывали и после войны, так как обвинение касалось всей деревни .

Особая категория исполнителей — сотрудники гранатовой полиции, в большинстве своем служившие в предвоенной государственной полиции. Полицейские, замешанные в преступлениях против евреев, сами были главами семей и отцами нескольких детей. Их материальное положение обычно было неплохим .

В сельской местности, на территории, подчиненной своему участковому, гранатовые полицейские действовали весьма независимо, порой терроризируя всю округу. В действиях, предпринимавшихся ими против еврейского населения, заметен немалый элемент свободы и отсутствия зависимости от вышестоящих немецких властей . В подобных случаях не бывало, чтобы схваченных евреев эскортировали в гетто или под арест, что и так означало бы для них смерть. Пойманных обычно убивали на месте или в ближних лесах, а погребение останков возлагали на местных крестьян. В этих действиях заметен также элемент мстительного удовлетворения от совершённых действий и отсутствие каких-либо моральных устоев. Следует заметить, что в одном отношении эти действия специфичны. Те, кто укрывали евреев, редко несли наказание, предусмотренное за это немецкими законами .

В полутора десятках рассмотренных дел говорится также о красноречивых фактах, сопровождавших преступление. После его совершения крестьяне собирались в доме кого-либо из исполнителей и вместе пили водку, как бы скрепляя попойкой свое «солидарное» действие и раздел добычи, а также, наверное, снимая напряжение[93].

Приведенные наблюдения — это не наш вывод из чтения материала «серпнёвок» келецкого суда. Это вывод двух молодых исследователей. Собирательный образ событий, с которым мы только что познакомились — хоть и ясно, что не все его элементы заметны в каждом отдельном случае убийств, — не вмещается в понятие «социального отклонения», как бы широко мы его ни трактовали. Напротив. Из приведенных отчетов ясно видно, что убийство евреев во время оккупации было публичным действием и предметом всеобщего интереса. В нем участвовали обычные члены местного общества, а не какие-то «люди со дна», которые хорошо всем известны в любом малом сообществе. Даже более того: участие в этих преступлениях представителей местных верхов и общественности давало убийствам своего рода imprimatur[94], общественную санкцию, «позволяющую размыть ответственность» и таким путем превратить особо тяжкое преступление — убийство — в форму общественного самоконтроля, осуществляемую коллективно.

Общественная атмосфера вокруг убийств евреев напоминает настроения, сопровождавшие линчевание чернокожих в Северной Америке[95]. С одним лишь важным различием: непосредственной целью линчевания было не только покарать (воображаемое) преступление выбранной жертвы, но и «дать науку» всему обществу. Таким способом в сознание чернокожих вбивалась мысль о том, что они занимают подчиненное положение в общественной иерархии и обязаны безропотно повиноваться белому человеку.

Напротив, евреев убивали вовсе не затем, чтобы научить их выживших сородичей чему бы то ни было. Это не был в буквальном смысле механизм общественного контроля, поскольку еврейское общество более не существовало и не должно было существовать в будущем. (Более того, эта своеобразная педагогика была адресована тем полякам, которым пришло бы в голову укрывать евреев[96].) Поэтому убийства, санкционированные общественностью, не рассматривались инструментально — как предостережение для других, — а были самоцелью: истребить всех евреев до последнего.