Книга Сигналы - Мэттью Булл

Тихонов понял, что выпытывать подробности о съедении, которое вдобавок примерещилось, бессмысленно: надо было разузнать что-нибудь о самолете, эта информация явно хранилась в неповрежденной части сырухинского мозга.

— А самолет, какой был самолет? — настаивал он. — Вы тип не разглядели?

— Ну, это кукурузник был, — радостно ответил Сырухин. — Я это точно говорю, тут другие не летают. Кукурузник, во всех краях и областях Союза может давать урожай кукуруза. А с другой стороны, ну что такого, допустим, что я их съел? Уже все равно никакой жизни у них не было, так я себе говорю. Глеба с работы выкинули, у Славы язва.

— А где эта сосна? — не отставал Тихонов. — Ну, где вы самолет видели?

— Я говорю же, восемь отсюда километров. На ней знаки, вы не пропустите.

— Это манси тут знаки рисуют, — вмешался Ратманов. — Отмечают для охоты.

— Но это отсюда на север, восемь километров на север, — повторил Сырухин. — Я дошел, потому что уже тогда съел. Там труднопроходимо, конечно, и все время горы, камни… Но тут везде так. В одном месте немного есть тропа. Охотничью я видел избушку, но она была пустая. Росомаха на меня напасть хотела, но тоже брезгала. И я тогда сюда пришел, — закончил он, и более конкретных указаний из него никто не вытянул. — Упал самолет у Лосьвы, — повторял он, — упал громко, хорошо упал.

— Отпустите Панурга, — сказал Ратманов. — Устал человек.

— А хоть вкусно было? — вдруг спросил Дубняк.

— Невкусно, — честно ответил Сырухин. — Соли мало, вообще жестко.

8

В полночь, когда прочие улеглись, а Ратманов избрал Окунева для последней аудиенции, Игорь Савельев установил рацию на столе и попытался поймать новые сигналы.

Пеленгатор молчал — никто в радиусе трех километров не работал на рации. Эфир, напротив, жил бурно и повседневно, словно никакого крепостного права не существовало в природе. Милиция в Перове ловила трех хулиганов, разбивших витрину на улице доблестного подпольщика Корсунского. Начинающий любитель из Читы интересовался, как собрать радиомаячок для кошки. Киров и Сыктывкар обсуждали, с помощью какого устройства и на каком расстоянии снимали переговоры в «Анатомии протеста».

На частоте 114,7 Савельев услышал внятное:

— Повторяю! Берег реки обитаем (шумы). При попытке контакта мы потеряли одного. Ответьте «Астре»! Повторяю: племя на берегу реки унесло одного. Припасов осталось на три дня. Все, кто может…

Голос был явно мужской, низкий, не столько просящий, сколько повелевающий. Это почти наверняка был Трунов — привычка командовать не покинула его и в бедствии. Но что за племя и кого они потеряли?

Савельев попытался ответить, но предполагаемый Трунов отключился. Надо было шарить вокруг, и Савельев принялся ласково, ювелирно сканировать пространство вокруг таинственной частоты. Очень скоро в уши ему буквально ворвался захлебывающийся, умоляющий голос:

— …кроме тебя некому! Отец, что бы ни было, прошу тебя, отец! Никого больше (яростные помехи) ни одного слова (треск) и помни, что всегда, только по утрам…

Загадка была почище записки капитана Гранта. Самое досадное состояло в том, что никто не сообщал координат, примет, конкретных обстоятельств: все жаловались, умоляли, а чуть доходило до дела — либо вступали помехи, либо вовсе прерывался контакт. Наконец молодой мужской голос отчетливо сказал:

— Это вопрос жизни и смерти. Если помощь не придет через три дня, все останутся здесь. Координаты: 59 градусов 28 минут северной широты, 61 (помехи) восточной долготы. Повторяю: всем, кто слышит. Осталось девять человек. Всем, кто слышит. Сообщите родственникам: группа (треск, обрыв связи).

Это было уже что-то: явно район Перова, но восточнее. Теоретически сигнал мог идти с берега Лосьвы — у Савельева не было карты, он растолкал Дубняка и уселся с ним определять полосу будущего поиска. Получался довольно приличный сегмент — в два дня точно не обойти, но там, где река делала петлю, примерно в двадцати километрах от бывшего колхоза, была точка, отвечающая всем условиям. Никакого жилья там не было отродясь, в пятнадцати километрах ниже по течению — деревня Зуево, обозначенная как нежилая.

— Завтра пойдем, — решил Дубняк. — Что ж возвращаться, если ты голос слышал…

Савельев долго не мог заснуть, ходил вокруг гостиницы, смотрел на Иерусалим, где горело единственное окно в барской усадьбе Ратманова. Он гадал, с чего бы Марина Лебедева — в том, что это она, сомневаться не приходилось, — все время обращалась к отцу. Молилась, что ли? Или ее отец — единственный влиятельный родитель, который еще может активизировать поиски?

Может быть, он понял бы чуть больше, если бы послушал два часа спустя частоту 118,5. «Отец тебе кедр, мать тебе таежная женщина Перепетуя», — говорил сухонький, бухгалтерский мужской голос, принадлежавший очень дальновидному человечку с толстым шрамом на правом виске.

9

Пока Савельев принимал новые сигналы, Окунев беседовал с Ратмановым, потому что Ратманов хотел беседовать. Впрочем, Окунева не слишком тяготила эта обязанность. У него накопились вопросы.

— Простите, у меня вопрос глупый и, может быть, оскорбительный…

— Ничего, ничего, — заранее простил Ратманов. Он выглядел снисходительным и утомленным, хотя и не настолько еще, чтобы спать.

— Я пытаюсь понять, в чем ваша выгода. Вы вложили сюда серьезные средства. Никаким сельским хозяйством на этой почве их не окупишь. Вам эти люди должны триста лет картошку собирать, чтобы только за жилье расплатиться. Я понимаю, что для вас, может быть, это еще и не такая трата. Но все-таки вы могли с большей пользой…

— Ну, я же не один, — заметил Ратманов. — Сюда вкладывают уже трое, не друзья — так, единомышленники. Мы расширяемся. Есть мои крепостные, есть один москвич, очень перспективный. Он статью готовит, хочет опыт распространить.

— А ему это зачем?

— Это затем, — с нажимом произнес Ратманов. Глаза у него уже не горели, образ хлебосольного весельчака был отброшен, выделываться стало не перед кем. — Это потому, что люди лишними не бывают.

— Мне кажется, в России все так или иначе лишние…

— Это слова. Говорить можно, даже полезно. Но купить человека — это рано или поздно будет опять. — Ратманов говорил трезво и внятно, ничуть не актерствуя. — Мы присутствуем с вами при конце великой химеры. Американский кризис это показал ясней некуда. Просвещение кончилось, права — фикция. Я не говорю, что можно убивать, забудьте всю эту раскольниковскую муть. Просто мысль недодумана. Есть собственники, и есть собственность. Вы же знаете — один родится, чтобы делать деньги, а другой треснет и не сделает. Такой же талант, как стихи. Я тресну, а двух строк не свяжу. Есть эффективные собственники, и человек — такая же собственность. Я посмотрю еще, что из них сделаю. У меня, между прочим, не все активы работают. Прикупить, скажем, обанкротившийся молокозавод и ждать, нужно будет молоко или еще что. Так и тут — не надо думать, что все какие-то особенные. Они могут на разное пригодиться. Может быть, когда-то один район пойдет на другой, и у меня будет армия. Это не так невероятно, как вы думаете. Вы просто не знаете. А в Москве, думаете, не начали уже… так же? Он покупает себе сотню гастарбайтеров, отбирает у них паспорта, все они теперь никуда не денутся. Потом они ему строят дом или дорогу. А может он и другое сделать, и они тоже пойдут. Вы можете триста лет врать про любое равенство, и все равно будут крепостники и крепостные, и это высшая организация общества. Россия всех своих успехов добилась только на этом — потом ничего подобного уже не было. Что, колхоз — не крепостное право? Где платили трудоднями и никто никуда выехать не мог? То же самое, только без Юрьева дня. У нас будет Юрьев день. Я допускаю, вполне допускаю, что мои захотят уйти к более эффективному собственнику. И милости прошу. А кто-то уйдет ко мне, если у меня кормят лучше. Все-таки у меня театр, будет веселей.