Книга Марья Карповна - Анри Труайя

От тона, каким это было сказано, Алексея передернуло, а Осип, заметив гримасу на лице молодого барина, поспешил уточнить:

– Это было не так уж больно. Жжется немного, но зато кровь начинает быстрее бежать по жилам.

– Тогда почему вы так сильно кричали?

– Так надо, – важно произнес Тит. – Если кричать, все останутся довольны: тот, кого секут, потому что ему от крика легче становится, тот, кто сечет, потому как ему понятно, что хорошо делает свою работу, барыня – потому что благодаря крикам она, даже находясь далеко, знает, что ее приказы выполняются.

– А за что вас наказали-то?

– Да мы поспорили под окнами барыни, – объяснил Осип. – А барыня не любит, когда ее беспокоят. Это правильно. В Горбатове ведь, знаете, никого не наказывают без причины. Каждый получает то, что заслужил. Своей шкурой мы, мужики, искупаем грехи, которые есть у нас на душе.

«Эх, наша вечная Россия, – думал Алексей. – Века проходят, а она все та же… Огромная, простодушная, согнутая спина, под кнутом… примет все, проглотит все, подчинится людской власти как Божьей воле… А я… я пользуюсь несправедливостью этой системы и, критикуя, в душе молюсь, чтобы только не пережить ее…»

Отвернувшись от Осипа и Тита, он вернулся в свой флигель, снова уселся в кресло на веранде и взялся за книжку – роман Загоскина «Рославлев». Действие происходило в 1812 году, стиль – Вальтер Скотт, да и только. «Дурное подражание!» – решил Алексей. Он несколько раз в жизни принимался писать что-то сам – и робел перед чистым листом бумаги, точнее, им овладевала непреодолимая лень, сковывавшая не только руку, но и мозг. Он вообще предпочитал смутные мечтания конкретной работе… Даже сейчас, подняв через несколько минут глаза, уставшие от печатного текста, начисто забыл о прочитанной только что истории, следя взглядом за полетом двух желтых бабочек над кустом сирени. И вдруг заметил Кузьму, который выходил из принадлежащего Левушке флигеля. Окликнул. Тот медленно, волоча ноги, опустив голову и ссутулившись, двинулся к молодому барину. Художник был похож на человека, измученного трудом или горем. Алексей стал расспрашивать, в чем дело, каковы причины такого упадка сил. Или, может быть, Кузьма чем-то огорчен, подавлен? И парень рассказал ему о последней своей встрече с Марьей Карповной:

– Она хочет, чтобы изображения цветов были везде – даже на дверях, даже на карнизах!.. Завтра надо начинать… Нет, не могу я таким образом «украшать» дом вашего брата! Лучше сбежать… Лучше спрятаться в лесу!…

– Это было бы чистое безумие! – пожал плечами Алексей. – Тебя тут же и поймают. И окажешься в Сибири, или сдадут в солдаты…

– Ну, а что же делать-то?

– Повиноваться. Слушаться барыню, но по возможности – плутовать. Послезавтра я еду по делам в Тулу, вот и куплю тебе там два-три чистых холста – ты их спрячешь и в свободное от работы на матушку время станешь писать все, что заблагорассудится. Есть у тебя идея картины?

Глаза Кузьмы засветились детской радостью.

– Еще как есть! – воскликнул он. – Знаете, я живу в лачужке – там, за большим домом, позади парильни… И мне хотелось бы написать то, что видно из моего окна. Уголок сада. Лужайку на склоне, три березки, а в глубине – черные ели и небо над ними. Такой простой пейзаж, даже может быть, слишком простой… Обычный. Но в нем будет такое спокойствие, такое смирение, такая печаль… В нем – вся Россия, какая она есть! И потом, если его писать, не будет необходимости выходить из дому для работы, и никто ничего не узнает…

– Как тебе повезло, Кузьма, ты такой талантливый! – вздохнул Алексей. – Бог тебя поцеловал, когда ты родился…

– И мой покойный учитель, Семен Петрович Арбузов, мне так же говорил… Бог тебя любит, говорил… Но сегодня я был бы куда счастливее, если б не знал, как берут в руки кисти! Иметь столько планов в голове, когда тебя силой вынуждают отказываться от них! Вы себе не представляете, какая это мука! Ладно, не хочу больше жаловаться… Я напишу эту русскую лужайку и вложу в картину всю душу. Знаете стихи Пушкина?… Это Семен Петрович Арбузов меня научил…

Иные нýжны мне картины:Люблю песчаный косогор,Перед избушкой две рябины,Калитку, сломанный забор,На небе серенькие тучи,Перед гумном соломы кучиДа пруд под сенью ив густых,Раздолье уток молодых…[2]

Это же моя картина и есть! Вот увидите, вот увидите!… Ой, да как же я вам благодарен-то, Алексей Иванович!

И, схватив руку молодого барина, Кузьма горячо ее поцеловал.

Смущенный таким избытком признательности, Алексей отдернул руку и спросил:

– А кто твои любимые художники?

Кузьма сразу воодушевился:

– Их так много!… Семен Петрович Арбузов показывал мне репродукции самых прекрасных картин в мире… Я люблю Рембрандта, люблю Леонардо да Винчи, люблю Тинторетто! Какие это гении, Боже мой, какие это гении! А еще у Семена Петрович висел не знаю чей портрет кисти Брюллова… Ну, это просто чудо что такое! А его собственные произведения – пейзажи, натюрморты!.. Только взглянешь на его полотна – хочется плакать от счастья!.. А вам не кажется, что человек становится лучше, когда восхищается какими-нибудь великими творениями? Да-да, это так: талант другого человека помогает расти твоему собственному, как бы поднимает тебя к небесам… Как будто в течение нескольких минут ты плывешь… ты паришь в лазури, а крылья Рембрандта или Тинторетто тебя поддерживают в воздухе… А потом опускаешься на землю, но в сердце, в душе остается воспоминание о том, как ты поднимался ввысь, совсем высоко, к небесному сиянию… И оно помогает тебе дальше преодолевать серость повседневной жизни…

Горячность Кузьмы, его энтузиазм заразили Алексея, послужив словно бы приглашением самому выйти за пределы обыденности, преодолеть самого себя. На секунду ему почудилось, будто он нашел в Горбатове друга. Однако сразу же себя и одернул, вспомнив, что имеет дело с мужиком, по существу – с рабом. Может быть, привычные спутники его столичной жизни и не такие умные, и не такие пылкие, зато и не такие неотесанные. Алексей всмотрелся в круглое доброе лицо Кузьмы с широкими ноздрями и нашел, что у художника все-таки безнадежно деревенский вид, что он чересчур простодушен и ограничен… Какая-то незримая черта отделяла его от этого человека, к которому тем не менее он испытывал и уважение, и искреннюю симпатию. И разницы в их социальном положении недостаточно, чтобы объяснить эту дистанцию. Просто чуть ли не кожей чувствуешь: нет, он не такой, как мы…

Молодой барин позвал казачка Егорку и велел тому принести кувшин холодного кваса и стаканы. Затем пригласил Кузьму присесть и выпить с ним квасу, втайне собой восхищаясь – вот, сидит напротив художника и пьет с ним так, будто они все-таки слеплены из одного теста. Кузьма внезапно спросил: