Книга Свобода на продажу - Джон Кампфнер

Я мало интересуюсь спортом и потому только невесело усмехнулся, узнав, что местом моей последней встречи в этот день станет гольф–клуб «Нобл–мерчент». Ланьцыэль сказала мне, что ее зять–юрист пригласил нескольких друзей и деловых партнеров на ужин в мою честь. Нас провели в банкетный зал с видом на одну из лунок. По пути я взял на стойке регистрации рекламную брошюру:

Еще одно преимущество «НМ–Гольф» — полная система освещения на 18 лунок. Эта система превращает ночь в день, чтобы занятые члены клуба могли с комaaортом [sic!] и удобствами наслаждаться игрой, когда бы они ни освободились… Полезно знать, что гостевой дом «НМ–Гольф» — первый роскошный клуб в Шэньчжэне, где подаются только те блюда, которые входят в меню банкетов государственного уровня.

Меня приветствует устроитель встречи — Ван Хэпин из Ассоциации адвокатов Шэньчжэня, дружелюбный и бодрый мужчина. Он представляет меня другим гостям, ожидающим на веранде нашего приватного кабинета. Среди них несколько местных журналистов, два промышленника, управляющий активами, архитектор, профессор философии из Нанкинского университета, который прилетел специально ради меня, и два важных человека из Шэньчжэньского муниципального бюро по культуре. Встреча начинается не то чтобы гладко. Я делаю довольно неуклюжую попытку пошутить насчет того, что, мол, футбол — это язык международного общения, и остальные гости доблестно пытаются смеяться. Затем господин Ван берет быка за рога и спрашивает, как я оцениваю нынешнее положение дел в Китае. Я отвечаю, что не хотел бы говорить на эту тему, поскольку приехал как раз для того, чтобы разобраться. Мою уклончивость не одобряют, и тогда я высказываю свои соображения о Пакте. Насколько они все готовы пожертвовать свободами в обмен на процветание и безопасность? С этого момента вечер, сдобренный хорошим красным вином, начинает набирать обороты.

Беседа становится одновременно страстной, философской и ироничной. Мы обсуждаем важность семьи, победу Барака Обамы, глобальную рецессию и возможные антикризисные меры. Один из гостей придерживается пессимистического взгляда на экономические перспективы Китая: «Все некритично ожидают восстановления экономики. Они думают, что корабль получил лишь маленькую пробоину. Но на самом деле он наберет еще очень много воды». Морские метафоры, очевидно, в моде. Очередная иллюстрирует политическую реформу: «Это долгое путешествие по океану. Пункта назначения нет. Мы должны прислушаться к пассажирам». Я интерпретирую это как призыв к расширению демократии, но уверенности нет, поэтому я направляю разговор в сторону обсуждения западного подхода к гражданским свободам и его применимости в Китае. Один из присутствующих говорит: «Это дилемма для таких, как мы. Мы осознаем ценность демократии и свободы, но как нам их добиться?» Другой считает, что Китай воспримет «универсальные ценности — права человека, демократию и тому подобное через 10 лет… Мы не верим в фундаментализм. Мы в большей степени оппортунисты и прагматики».

Тема национализма возникает в разговоре только эпизодически. Наш ужин по времени совпадает с чрезвычайной встречей Большой двадцатки в Вашингтоне, на которой обсуждается финансовый кризис. Мы все соглашаемся с тем, что это означает первое запоздалое официальное признание места Китая в президиуме крупнейших экономик мира. В этот момент архитектор извлекает откуда‑то стопку бумаги и начинает зачитывать заранее подготовленную речь. Другие хохочут над его серьезностью, но он не из тех, кто упустит момент. Он говорит об унижении Китая иностранными державами и о том, как китайцы «не осмеливались мечтать о такой жизни десять лет тому назад». Процветание было обусловлено не политической реформой, а врожденными качествами китайского народа, его предприимчивостью и трудолюбием. Со стороны других было бесчестно диктовать Китаю любой конкретный курс действий, и в особенности это касается экологических ограничений, которые могли бы сдержать его рост: «Мир мал, его ресурсы ограничены. Вы [Запад] уже съели большую часть хорошей еды». Я и раньше слышал подобное высказывание: «Америка сегодня ест завтрашний обед. Китай ест обед, который ему не удалось съесть 150 лет тому назад».

Что до моей собственной еды, то пока архитектор произносит речь, я пытаюсь извлечь хоть что‑нибудь съедобное из очень дорогого краба, и на моей тарелке растет гора мусора. Смущение мое несколько облегчает реплика одного из гостей: «Реформы в Китае похожи на то, чем вы сейчас занимаетесь. Это долго, трудно и неприятно». Все смеются. Атмосфера снова сгущается, когда разговор касается самоопределения современного Китая. «Мы не знаем, кто мы, — сообщает мне один из журналистов. — Люди пытаются во что‑нибудь поверить». По его мнению, китайский народ «застрял в переходном периоде». Он цитирует заголовок книги, написанной американским ученым китайского происхождения Миньсин Пэем в 2006 году. Эта книга оживила полемику о политическом и экономическом компромиссе. Пэй утверждает, что интенсивный экономический рост ослабил шансы на реформирование политической системы. Благодаря «нелиберальной адаптации» правящие элиты укрепили свою власть и намерены продолжать в том же духе. Еще один из присутствующих, повернувшись ко мне, добавляет: «Мы отличаемся от вас. Мы — стадо овец, наши стимулы — высокая трава и бич пастуха». Наконец один из участников беседы, до сих пор молчавший, формулирует следующее короткое соображение: «Единственное, что у нас осталось — традиции. И единственная наша традиция — это семья». В ходе обеда каждая тема предлагается к обсуждению с энтузиазмом и с ничуть не меньшим энтузиазмом оспаривается. Даже муниципальные чиновники теряют свою сдержанность и горячо спорят. Мы переходим к теме Олимпиады, которую все в основном рассматривают как колоссальную демонстрацию профессионализма и гордости Китая. Но один из гостей с этим не соглашается: «Хотя церемония открытия и не была коммунистической, но она была коллективистской. Мы были унижены и смущены. Все было слишком строго».

Уже совсем поздно. Мы расстаемся — с рукопожатиями и объятиями. По дороге к автомобилю господин Ван интересуется моими впечатлениями. Я считаю беседу замечательно откровенной. Я также говорю, просто на всякий случай, что цитировать этот разговор буду без имен. Он отвечает, что не думал об этом, но не возражает. Я спрашиваю его, как ему удалось организовать такую встречу. Он рассказывает, что пригласил трех–четырех человек и попросил их привести своих знакомых. Другими словами, все разговаривали, не зная в точности, могут ли они доверять собеседникам: «Мы разговариваем открыто в тесной компании, но никогда на таких формальных встречах, как эта». Для Вана и его друзей это путешествие в неизвестность, отказ от условий, обеспечивающих покой и безопасность. Он снова говорит, что рад случившемуся. Я не уверен, что его словам стоит верить, но, в смысле задач, стоявших передо мной, очень доволен, что все вышло именно так.

В Пекине, при всех внешних претензиях на космополитизм, политические дискуссии ведутся более осмотрительно. Это совсем не удивительно, поскольку Пекин — это центр власти, и многие из тех, с кем я общаюсь, вынашивают амбиции, которым избыточно критический подход может повредить. Я сижу в кафе «Цзыгуан» у восточных ворот Университета Цинхуа в компании полудюжины студентов и студенток. Одна из них, преподаватель литературы и переводчик из Центральной партшколы КПК, принесла на встречу ноутбук, и это меня слегка нервирует. Записывает ли она нашу беседу в блог (это о'кей)? Или фиксирует ее для использования в официальных источниках (в этом случае вряд ли можно рассчитывать на открытый разговор)? Когда речь идет об экономике, дискуссия носит вполне откровенный характер. Студенты рассказывают о друзьях, которые потеряли деньги на Шанхайской фондовой бирже (рынок к этому моменту «просел» на две трети). Один из присутствующих рассказывает о своем друге, который несколько лет назад продал дом, чтобы инвестировать в акции. Для некоторых эти инвестиции были сознательной спекулятивной игрой, для других — страховым фондом, которого они сейчас лишились.