Книга Тайна лабиринта. Как была прочитана забытая письменность - Маргалит Фокс

У Эванса были на то причины. Согласно освященному временем обычаю (восходящему к эпохе колониализма), ученый, застолбивший участок, получает преимущественное право на работу в этом месте. Поэтому остальные исследователи действуют на свой страх и риск. Но есть и другое неписаное правило: ученый обязан опубликовать свои результаты. Если он этого не сделает в разумный срок, его участок превращается в легкую добычу.

Одно десятилетие сменяло другое. Время, казалось, тянулось неприлично долго. Хотя Эванс охотно комментировал свои находки для таких солидных изданий, как лондонская газета “Таймс”, в научных журналах он публиковал мало материалов. Эванс не только отказался предоставить доступ к большинству табличек, но и не стал публиковать их прорисовки и фотоснимки: из более чем 2 тыс. табличек, которые Эванс нашел в Кноссе, за всю жизнь он обнародовал менее 200. (Финский ученый Йоханнес Сундвалл в 30-х годах опубликовал копии 38 табличек, которые ему удалось увидеть в музее на Крите, чем навлек на себя гнев Эванса.)

Справедливости ради заметим, что Эванса многое отвлекало. До 1908 года он оставался хранителем Музея им. Эшмола. Эванс был активным участником ряда профессиональных организаций и практически одновременно исполнял обязанности президента Греческого общества, Лондонского общества собирателей древностей, Королевского нумизматического общества и Британской ассоциации содействия развитию науки. (За заслуги перед археологией в 1911 году Эванса посвятили в рыцари.) Он совершал и другие добрые дела, в частности, позволил разместиться в Юлбери местным бойскаутам. Не имея собственных детей, он взял двоих под опеку: племянника Маргарет, а затем сына оксфордширского арендатора.

Юлбери

Эванс не остался в стороне от балканских дел и еще во время Первой мировой войны принимал участие в переговорах, которые привели к образованию Югославии. Он также строил три дома. Во-первых, Юлбери: около двух десятков спален, римские термы, фруктовые сады и много чего еще. Вестибюль с мраморным сводом (напоминавший банк в стиле боз-ар и с легкостью способный его вместить) украшал мозаичный пол с орнаментом в виде лабиринта и Минотавром в центре. Там же стояли две огромные копии трона Миноса из красного дерева. “Друзья Эванса по-разному описывали Юлбери – «шокирующий», «фантастический» – в зависимости от своей терпимости к тяжеловесной роскоши, – рассказывает Сильвия Горвиц, биограф Эванса. – Это был вызов принципам пропорции и единообразия стиля. И без того большой в проекте дом вырос в нечто непомерно огромное, тянувшее свои щупальца во все стороны, чтобы приспособиться к фантазии, капризу владельца”.

Строительство второго дома – на Крите – закончилось в 1906 году. Проектом занимался архитектор Кристиан Долл, один из тех, кому Эванс поручил реконструкцию дворца Миноса. Условия на вилле “Ариадна” позволили Эвансу жить на Крите в привычной обстановке. Не для него было местное вино из забродившего изюма, которое с энтузиазмом употребляли его рабочие: погреб виллы был наполнен французским вином. По мере того как мировые СМИ рассказывали о заслугах Эванса, его навещали почетные гости, в том числе финансист Дж.П. Морган и писательница Эдит Уортон. Эванс руководил раскопками, так сказать, играючи, будто бы находясь в лондонском клубе. “Даже в самые жаркие летние дни он не являлся на место раскопок без пиджака”, – пишет Горвиц.

Третий дом – дворец Миноса (или Миносов: Эванс подозревал даже, что минос – это скорее титул, как “царь” или “фараон”, а не имя собственное). Дворец оказался огромным, невероятно сложным сооружением. Эванс открывал сектор за сектором и давал им названия. Кроме царского “тронного зала” ученые раскопали “покои царицы” с “ванной” и изящными фресками. Среди хозяйственных помещений нашлись остатки мастерских ювелира, камнереза, гончара. А на Большой лестнице в 1910 году танцевала Айседора Дункан – к ужасу Дункана Макензи, чопорного ассистента Эванса.

Артур Эванс вместе с группой художников, археологов, архитекторов и рабочих потратил десятилетия, разгребая завалы, укрепляя разрушающиеся площадки, восстанавливая фрески и перестраивая обвалившиеся стены. Там, где минойцы брали дерево или камень, Эванс по большей части использовал новые материалы, такие как железобетон. Это стало спорным решением: восстановив комнаты и перекрасив фрески, Эванс навязал свое видение того, как дворец выглядел 30 веков назад. Сегодня Кносс является мощнейшим центром притяжения туристов, но вопрос, отражает ли его реконструкция подлинную минойскую эстетику, остается открытым.

В первые десятилетия XX века ученые с неослабевающим интересом следили за редкими публикациями Эванса о линейном письме Б. Как и Эванс, они могли лишь гадать, каким мог быть язык табличек. Только одно казалось очевидным: это не был греческий. Сейчас мы ассоциируем Крит с греками, однако дворец Миноса стоял и был славен задолго до того, как на остров пришли носители греческого.

Была и еще одна причина, почему таблички не могли быть греческими, и это предположение высказал сам Эванс (указ, спущенный с археологического Олимпа): язык Кносса не был греческим, потому что жители Кносса сильно отличались от жителей материка, где позднее обосновались первые греки. Мало того: критяне бронзового века, настаивал Эванс, во всех мыслимых отношениях превосходили своих современников на материке.

В ранних работах о критской письменности Эванс вполне резонно предположил, что цивилизация Кносса представляла собой форпост материковой микенской. Но, открывая в Кноссе все новые сокровища и видя на отреставрированных фресках прекрасные растения, игривых животных, красивых мужчин и женщин в великолепных одеждах, Эванс решил, что цивилизация Кносса старше микенской и более развитая, чем материковая. Вскоре (растущая одержимость заметна в его работах) Эванс влюбился в “своих” критян, искусство и архитектура которых казались ему гораздо утонченнее всего найденного Шлиманом в Микенах.

“По мере продолжения раскопок… «микенская» культура материка перестала казаться адекватным стандартом для описания достижений критской цивилизации”, – писал Джон Майрз, бывший помощник Эванса. Вскоре Эванс убедился, что культура Кносса являлась совершенно самостоятельной. Он назвал ее минойской – по имени правителей острова. Несколько найденных на материке образцов линейного письма Б, по мнению Эванса, указывали, насколько распространено было минойское влияние. Он утверждал, что Крит не был колонией материка – скорее наоборот. По словам Томаса Палэмы, взгляд Эванса на соотношение минойской и микенской культуры пропитался “величием Британской империи”.

В археологии слово Эванса было законом. Если минойская культура отличалась от микенской, следовательно, и язык минойцев был другим. Даже если носители греческого языка пришли в Микены раньше, чем предполагалось, постепенная эллинизация никак не коснулась Крита с его самостоятельной культурой и языком. Было ясно (по крайней мере Эвансу), что язык линейного письма Б являлся исконным минойским языком. Поскольку позиция Эванса была в науке доминирующей, ее вскоре приняли почти все. Нескольких ученых, пытавшихся спорить, подвергли остракизму.