Книга Слеза чемпионки - Ирина Роднина

Когда я первый раз зашла в раздевалку, то поняла, что переодеваться в ней я не смогу. Не смогу, потому что у нас белья такого не было. А для девочек это очень важно! И тогда, к удивлению всей иностранной публики, я принимаю единственно правильное решение: я начинаю снимать все вместе и сразу — брюки, колготки, трусики, потому что каждое по отдельности снимать невозможно. А дальше уже надеваю платье. Потом я переодевалась прямо в номере, чтобы на каток идти в платье. Эта неразрешимая сложность продолжалась до тех пор, пока нам не выдали суточные. Мы, девочки, конечно, побежали в магазин. Первое — мы купили себе белье, второе — колготки. Иначе выступать было бы не в чем. Нам, конечно, выдавали колготки. По одной паре, как членам сборной Советского Союза. У меня в шестьдесят седьмом году на московском турнире было платье, на которое мама посадила «бриллиантики» — стразы в лапочках. И на первой же поддержке эти «бриллиантики» мне порвали единственные колготки. Дальше я прокатала всю программу в порванных колготках. Сразу две дырки на ногах. Я выступаю и чувствую, как ползут по ноге, спускаются петли. Потом я всю ночь их поднимала и зашивала крючочком. На следующий день полагалось выйти в показательных выступлениях, и если не заштопаю колготки, надеть нечего! Конечно, все эти «бриллиантики» тут же были сняты.

Когда мы после первого дня заняли третье место, я впервые увидела, что Жук сам немножко растерялся. Уланов говорит: «Знаете, Станислав Алексеевич, я так устал, может быть, мы завтра не будем тренироваться, а будет только разминка?» Это мы про себя его Стасом звали, а в личном общении — только Станислав Алексеевич. И вдруг Жук отвечает: «Хорошо, отдыхайте». Для меня, для моих мышц не тренироваться — это смерти подобно!

Перед тем как мы вышли с произвольной программой, я смотрела, как другие катаются. А Вячеслав Зайцев меня ошарашил: «Ира, представляешь, сейчас весь Советский Союз будет на тебя смотреть!»

Я считалась ослабленным ребенком, и меня мама пичкала фруктами и витаминами, а так как фруктов было мало — какие в Москве зимой фрукты, — мне ежедневно скармливали клюкву, которую я терпеть не могла. Один раз я ела эту клюкву в сахарной пудре — одну ягоду кладу в рот, а на вторую нажимаю и ею пуляю в стенку. Стена была меловая, тогда не везде клеили обои, и я, естественно, ее попортила. Чтобы оставшееся от меня позорище как-то прикрыть, папа купил громадную карту Советского Союза с полезными ископаемыми и повесил ее на эту стену, скрыв пятна от клюквы, а за следы расстрела сильно меня не наказали. Мне было не больше пяти лет. Не очень еще соображала. Карта провисела у нас очень долго. Продолжение этой истории следующее. Есть я никогда не хотела, и когда меня кормили, наблюдала за мухами, которые садились и ползали по всем этим полезным ископаемым. Я как никто из моих ровесников изучила карту Советского Союза.

Почему я об этом вспомнила? После слов Зайцева я сразу представила: здесь Кольский полуостров, там свисает Камчатка со всеми островами, а тут Уральская гряда. То есть я представила себе не аудиторию, а географию. На произвольное катание я вышла неразмятая, не тренированная, немая от ужаса, что я соревнуюсь с теми, кто еще совсем недавно на Олимпийских играх стоял на пьедестале почета. «Как я среди них тут затесалась?» — подумала я, качаясь от кошмара, представляя себе всю громаду не нарисованной, а реальной карты. Что в итоге получилось. Легче сосчитать, что я сделала, чем то, чего не сделала. Падений не было, но была сплошная «грязь». Более «грязного» катания я еще не устраивала. Есть такое английское слово «гарбич» — помойка. Это было не катание, а сплошная помойка. Мы вышли со льда, стоим перед Жуком. Он нам говорит: «Ну спасибо, поздравили вы меня с днем рождения». С того дня я на всю жизнь запомнила дату его рождения — двадцать пятое января!

На следующий год перед отъездом в Гармиш-Партенкирхен Протопопов поднял вопрос: или он едет на чемпионат Европы — или Жук! Тогда как раз развернулась эпопея писем в газеты по поводу Жука. Начинался шестьдесят девятый год. В шестьдесят втором Жук тренировал Протопопова. Тогда Олег в первый раз занял призовое, второе место. И, выйдя на лед, сказал: «Ну что, Стасик, вот он локоток, близок, да не укусишь». Жук тогда первый год как сам не выступал. Тут их пути и разошлись окончательно. Жук задался целью обыграть Протопопова — если не сам, так пусть ученики отомстят. Сначала он сделал ставку на пару Жук — Гаврилов, потом на Уланова и Роднину. Похоже, «вставить фитиль» Протопопову стало для него идеей фикс. Но надо отдать ему должное, и я всегда это вспоминаю, что, когда мы с Улановым начали кататься вместе, Жук писал для нас реальный план. У него всегда были четко расписаны планы. Тут Лешка стал с чем-то возникать, по-моему, со своей любимой идеей — лирической темой. Жук ему сурово ответил: «Так ты Протопопова никогда не обыграешь». Меня поразило: мы еще никто, а он уже решает, что с нами обыграет Протопопова. Стас объяснял Леше: ты никогда не обыграешь его в том, что считается его направлением. Протопопов здесь совершенно вне конкуренции. Надо идти абсолютно другим путем. Мы можем его перекатать, перепрыгать, и музыка у нас должна быть совсем иная. Думаю, что Леша такую постановку вопроса тяжело воспринимал, потому что по природе он скорее последователь протопоповского стиля катания, чем того силового, быстрого, который исповедовал Жук.

На чемпионат Европы 1969 года мы поехали без тренера. Жук нам сказал: «Ребята, не волнуйтесь, может быть, я вас еще догоню».

Обычно спортсмены и тренеры уезжали раньше, адаптироваться, потом приезжала вторая группа — судьи, и наконец, третья группа — журналисты и туристы. Приехали судьи, Жука нет. Приезжают журналисты с туристами. У нас в этот день последняя тренировка на катке, завтра соревнования. Появляются Таня Тарасова, Плинер, Рыжкин, известный фотокорреспондент Дима Донской. Я стою у двери: входит один, второй, Жука все нет. Появился Рыжкин, я спрашиваю: «Виктор Иванович, а где Станислав Алексеевич?» Виктор Иванович тогда был начальником команды фигуристов в ЦСКА. Он отвечает: «Ириша, Жука не будет, но мы здесь, мы с вами». Он действительно нас опекал вместе с Таней Тарасовой и Эдиком Плинером. А Дима все время нас снимал. В основном эти люди нам помогали и поддерживали. Так я узнала, что ультиматум Протопопова — или я, или Жук! — был решен в пользу Олега. Иначе он отказывался участвовать в соревнованиях.

После короткой программы мы вновь, как в прошлом году, на третьем месте. Я помню, что накануне старта в произвольной программе я думала только об одном: лишь бы не спуститься ниже, как в прошлом году. Я так не хотела потерять третье место! Вновь раздевалка общая для всех, но это случилось в последний раз. Размявшись, мы шли дальше в другие раздевалки, те, что были свободными. С нами рядом все время были Рыжкин, Плинер и Тарасова. Прокаталась немецкая пара, народ свистел, визжал от восторга. Потом вышли Москвина — Мишин. Кто-то начал кричать: «Свободу Дубчеку!», кричащих стали освистывать, и, честно говоря, была тяжелая ситуация. Шестьдесят девятый год, сразу после событий в Чехословакии. И в разгар всего этого свиста и крика мы с Улановым вышли на лед. Но нас зрители почему-то поддержали, причем хорошо. Может, знали, что мы без тренера? Мы начали катать программу, сделали первую нашу комбинацию из четырех прыжков. Только мы приземлились после второго прыжка, публика сделала так: «У-ух!». И с каждым прыжком этот возглас нарастал. Когда мы делали вторую комбинацию, зал уже был целиком наш. Мы откатали технически чисто, но главное — эмоционально. Наше состояние совпало с эмоциональным состоянием публики. Такие выступления можно пересчитать по пальцам.