Книга Непохожие поэты. Трагедия и судьбы большевистской эпохи. Анатолий Мариенгоф, Борис Корнилов, Владимир Луговской - Захар Прилепин

Другой видный пролетарий тех лет — Василий Александровский. Начал он почти одновременно с Мариенгофом, но помыкался-помыкался в поисках подходящей интонации и к 1923 году запел так:

Бешено, Неуёмно бешено Колоколом сердце кричит: Старая Русь повешена, И мы — её палачи. Слава солнечной казни, Слава корявым рукам, Кто в себя не вмещает Разина, Пусть и мне даст кличку: хам.

«Бешено», «неуёмно» — всё это словечки Мариенгофа, ну и сама мелодия его, например, отсюда:

Сам попригрел периной Мужицкий топор, — Молимся тебе матерщиной За рабьих годов позор.

Или, на выбор, отсюда:

Дикие кочевые Орды Азии Выплеснули огонь из кадок! Отомщена казнь Разина И Пугачёва Бороды выдранный клок.

Или из поэмы «Анатолеград»:

Говорю: идите во имя меня Под это благословенье! Ирод — нет лучше имени, А я ваш Ирод, славяне.

Вот третий видный пролетарский поэт Сергей Обрадович со стихотворением 1922 года, которое начинается так:

На роду суждено измерить Мутное забытьё дорог. Вновь у каждого наглухо к сердцу двери И тот же за порогом бог. И над сердцем, когда-то неистовым — Чад полупотухшей свечи. Кто там? Кто в бездорожье мглистом О гибели моей кричит?

Здесь поровну замешаны есенинская «Исповедь хулигана» («Не каждый умеет петь, / Не каждому дано яблоком / Падать к чужим ногам») и, опять же, Мариенгоф, с его риторическими вопросами как приёмом:

Неужели не грустно вам? Я не знаю — кто вы, откуда, чьи?.. Это люди другие, новые — Они не любили её величье.

(Поэма «Застольная беседа»)

Или, его же:

Шумы несём мы в вёдрах, На грузовиках катим боль — Кто этот мудрый отрок Бежит от тебя в поле? —

ну, то есть бежит на бездорожье пролетарского пиита Сергея Обрадовича.

Странно, что Обрадович официально не примкнул к имажинистам, потому что по сути он был ими захвачен и повязан:

Сентябрь. В полях — скупые росы, Печальный журавлиный всхлип. Заржавленного листопада россыпь От рощи ветры нанесли. Заткали лысину дороги Узоры за моим окном, Облизывая у прохожих ноги Сухим и жёстким языком.

Вылитый Мариенгоф и очередной пролетарий Георгий Якубовский.

Вот наугад выхватываем из его пролетарских поэз:

Там город — Хищен и лют, Зверь сильный Тяжко пьян, На перекрёстках стальных дорог, Хрипя, задыхаясь, спеша, Ждёт отвердевших усилий Творог.

Лексический строй заёмный, ассонансные рифмы, естественно, тоже: «дорог — творог», и ещё «усилий — сильных», только Якубовский глуховат к языку и не знает, что это однокоренные слова, их рифмовать нельзя.

Ещё из Якубовского:

Над бульваром фонари — Как серебряные голуби. А вдали огней багряных Раны цедят кровь В улиц жолобы.

Такого у Якубовского — полно.

(Мало того что здесь фирменные «фонари», Мариенгоф ещё последовательно писал «чёрт» как «чорт» и «чёрный» как «чорный» — чтоб это «о» буквально засасывало, отсюда Якубовский заключил, что «жёлобы» тоже звучнее через «о».)

Причём все вышеназванные сочинители в начале 1920-х воспринимались как основная надежда новой советской поэзии, от них ждали прорыва — а они плелись, путаясь в ногах, за Мариенгофом.

Подобные примеры можно ковшом черпать у Григория Санникова и Владимира Кириллова, и у многих, нами здесь не учтённых и не названных.

Жестикуляцию Мариенгофа можно обнаружить и у тех поэтов, которые традиционно относятся к есенинскому кругу, — например у Павла Васильева.

Пример из ранних стихов:

А ночью неуклюжею лапой, Привыкшей лишь к грузу сетей, Ищет женщину, рыбьим запахом Пропитанную до костей. ………………………… И луна — словно жёлтый гребень, Запутавшийся в волосах. Спит таким спокойным и древним Затаивший звонкость Зайсан.

От самого Васильева здесь только Зайсан, остальное по зёрнышку наклевал.

Или ещё, из его стихотворения «Дорогому Николаю Ивановичу Анову»:

Ты предлагаешь нам странствовать С запада багряного на синий восток. Но не лягут дальные пространства Покорными у наших ног. Как в лихорадке кинематографических кадров, Мы не закружимся в вихре минут. Признайся, ведь мы не похожи на конквистадоров, Завоёвывающих страну.

Но то, что к лицу Мариенгофу, — не идёт ни пролеткультовцу, ни иртышскому гениальному самородку Васильеву. (Тем более что «странствовать» и «пространства» и у этого парня — тоже однокоренные и к рифме не пригодные.)

Но вот уже в зрелом Васильеве нет-нет да мелькнёт это — но уже мастерски используемое, смотрите классическое стихотворение «Конь»:

В самые брови хозяину Теплом дышит, Тёплым ветром затрагивает волосы: «Принеси на вилах сена с крыши». Губы протянул: «Дай мне овса».

Строения строфы, и рифма «волосы — овса»: это, конечно же, опять он, Анатолий Борисович.

Временно в эпигоны Мариенгофа попадают поэты куда более взрослые и опытные, чем он.

Очевидное влияние Мариенгофа можно эпизодически обнаружить в стихах Веры Инбер, начавшей писать ещё до революции и временно променявшей символистское и эгофутуристское влияние на имажинистские изыски.

Михаил Зенкевич был старше Мариенгофа на 11 лет, писал и публиковался с 1906 года, до революции числился акмеистом, но, прочитав Мариенгофа, позабыл Гумилёва и туда же, вслед за юными и зелёными.

Вот примеры из книги Зенкевича 1921 года «Пашня танков» (само название сборника уже имажинистское):