Книга Я ожидаю смерть - Юрий Иванов

Конвоиры, с наганами в руках, окружали меня, а я, связанный верёвками по рукам и ногам, лежал в телеге. Телега, запряженная двумя лошадьми, двигалась по узкой лесной дороге. По бокам дороги росли высокие стройные сосны. Ехали довольно долго. Вдруг впереди оказалась небольшая прогалина. Начальник конвоя приказал вознице остановить лошадей. Меня сгрузили с телеги на землю. Ноги мои были освобождены от верёвок. Трое конвоиров о чём-то громко спорили. Затем направились к двум молодым березам, растущим неподалеку. С помощью веревок вершины обеих берез были пригнуты к самой земле. Один из конвоиров отвязал меня и подвёл к ним. Затем меня начали привязывать за ноги, каждую ногу к отдельной берёзке. Потом по команде начальника, конвоиры одновременно отпустили верхушки берёз. Берёзы выпрямились, а я резко взлетел в вышину. Невыносимая боль возникла внизу моего живота, я висел вниз головой, а мои ноги тянулись к вершинам берёз… Казнь состоялась…

Я проснулся, едва сдержав крик. Пробуждение не принесло облегчения, и вскоре я вновь впал в забытьё.

Я приходил в себя довольно долго, и когда моя голова смогла, наконец, что-то воспринимать, увидел, что рядом со мной лежал Николай Иванович. Двое сокамерников, которые лежали чуть подальше, были уже совсем другие арестованные. “Наши” сокамерники исчезли.

Слегка повернув голову в сторону, я увидел кружку с водой, а сверху на кружке – ломоть хлеба. Но взять еду я был не в состоянии: ни рукой, ни ногой пошевелить не мог. Христово распятие давало о себе знать.

Глава двадцать первая

Кто же на самом деле правит государством?

После распятия меня двое суток никто не беспокоил. Всё это время я думал о своей судьбе, о жене и детях. Думал и о том, что же творят руководили государства со своим народом? Пытался понять, кто же фактически руководит государством. Я понимал, что тот, кто правит государством – правит тайно. Вот меня следователь допрашивает и просит назвать фамилию ленинградца, я не знаю никого ленинградца. И я не знаю человека, который фактически правит русским народом, уничтожая один из самых сильных родов человечества…

После пытки, устроенной мне в «христовой» комнате, и после страшного сна, который мне приснился, я долго приходил в себя. Допросами в это время меня не мучили. Я находился в камере вместе с Николаем Ивановичем. Он имел такой же вид, как и я. Вместе с нами сидели ещё двое сокамерников, с таким же измученным, растерзанным видом, как и у нас. Мы перестали хранить молчание, перестали бояться провокаторов. После таких пыток мы уже были готовы к расстрелу.

Следователи и надзиратели намекали о нашем скором переводе в Ленинград.

Я пытался представить, что же ещё могут придумать нелюди-палачи на Литейном, какие истязания для выбивания у нас удобных следователям признаний, признаний в преступлениях, которых мы не совершали.

Глава двадцать вторая

Допросы в большом доме на Литейном

До перевода в Ленинград и меня, и Николая Ивановича при допросах не пытали. Мы приняли почти нормальный вид. Еду, которую приносил арестант под наблюдением надзирателя, можно было назвать нормальной. Руководство тюрьмы приводило нас в тюремную норму.

И вот настал день отправки в Ленинград. Напоследок нас накормили довольно сносно. Рубашки были нами выстираны и высушены, пиджаки – почищены, нас подстригли и побрили.

Пересылка в Ленинград происходила ночью. Процедура вывода из камеры и посадки в “чёрный ворон” прошла без каких-либо проволочек, как с нашей стороны, так и со стороны конвоиров. Оказывается, все обитатели нашей “четырёхместной” камеры были предназначены для совместной отправки на Литейный, в Большой дом Ленинграда.

Об этом Большом доме в народе шла недобрая молва. Из этого дома ещё никто не выходил на свободу. Однако никто из обывателей точно не знал, кто и когда туда попадал. Всё было покрыто тайной. Слухи опутывали Большой дом. И теперь эти слухи я должен был «лично проинструктировать».

Когда нас привезли в тюрьму, конвоиры Большого дома довели всех четверых до камеры, и втолкнули внутрь.

Некоторое время мы были предоставлены сами себе. Поэтому, так как нары были свободны, мы “расположились” на них со всеми удобствами.

Вскоре дверь камеры открылась, и вошедший арестант под наблюдением надзирателя раздал нам баланду и воду. Я был поражён этому раннему завтраку. Никак не ожидал такой заботы по отношению к арестованным.

После еды прошло немного времени, и надзиратель вывел на допрос Николая Ивановича. Но не прошло и двадцати минут, как Николай Иванович снова появился в камере. Следующим на допрос был вызван я.

Комната для допроса находилась рядом с камерой. Следователь опять оказался не русским. К какой национальности он принадлежал, я определить не мог. Он сидел за большим столом, перед ним лежало мое дело. Он быстро просмотрел его, поднял на меня глаза и спросил:

– Иванов, ты мне что-нибудь расскажешь о ленинградце? Будешь сознаваться? Ты ничего не говорил в районной тюрьме. Я надеюсь, что мне ты все расскажешь. Не так ли?

– Гражданин следователь, – ответил я, – мне нечего сказать, кроме того, что я говорил следователям в районной тюрьме.

Я приготовился говорить дальше, но следователь меня прервал:

– Всё, Иванов, можешь возвращаться в камеру. Разговор с тобой я продолжу позднее. Подумай о том, что ты мне должен рассказать. А ты мне всё расскажешь. У нас есть такие средства, которые развяжут тебе язык. И ты всё скажешь, даже больше того, что нам надо от тебя услышать.

Он позвонил, вошёл конвоир и меня повели обратно в камеру. Пока я садился на нары, надзиратель вывел из камеры третьего сокамерника.

Я переглянулся с Николаем Ивановичем.

– И ты ничего не сказал следователю? – спросил он.

– А что я мог сказать? – ответил я Николаю Ивановичу. – Он меня обещал допросить позднее, причем допрос, очевидно, будет с пристрастием.

– И мне обещан такой же допрос, – сказал Николай Иванович.

Четвертый сокамерник внимательно слушал наш разговор. Я и Николай Иванович договорились между собой, что этих двоих сокамерников считать провокаторами мы не будем. Дни наши сочтены, так что опасаться нет смысла.

Вскоре вернулся третий сокамерник. А на допрос повели четвёртого.

Я спросил только что приведенного сокамерника:

– Ну, а ты что скажешь о допросе?

– Мне нечего сказать, – ответил он. – Я никакого оговора на себя или кого-нибудь не сделал. Мне обещан допрос какой-то особенный, во время которого я всё расскажу следователю, расскажу все подробности заговора, в котором я принимал участие. Так он мне сказал. О каком заговоре я должен рассказать, сам не знаю. Вот так-то, дорогие мои товарищи по несчастью.

Николай Иванович сказал:

– Подождём четвёртого товарища. Скоро и его приведут, если он не начнёт что-то говорить следователю.