Книга Рондо - Александр Липарев

Понемногу менялась и Митина фантазия. Она уже не порхала свободно, как бабочка, куда ей хотелось. Теперь её направляли насущные проблемы: необходимость приспособиться, обойти сложную ситуацию. И время для Мити побежало чуток быстрее.

К концу лета, осунувшийся и молчаливый, вернулся домой отец Олега Коржева.

С нового учебного года девочки и мальчики стали учиться вместе. Из-за этого Митин класс лишился половины стриженых под машинку затылков, а взамен приобрёл стайку бантиков и косичек. Несколько дней было странно, а потом к девчонкам привыкли. Но всё-таки их появление не прошло бесследно, оно обострило соперничество среди мальчишек. Не имея пока возможности блеснуть другими достоинствами, парни кинулись во всю мочь доказывать своё превосходство в смелости, ловкости, а главное, в силе. Хотя кто кого сильней знали и так. Если не считать нескольких человек, таких, как Вовка или Мишка Ребров, которые умели оставаться в стороне от всяких турнирных схваток и при этом ничего не теряли, то самыми непобедимыми считались Таранов и Струмилин. Природа наградила их мощью с таким избытком, что у них не нашлось соперников даже среди тех, кто был на год старше. А все остальные расположились ниже, друг за другом. Митя в этом списке занимал последнее место. Оказаться самым слабым и просто так неприятно, но куда хуже, что выше тебя находится предпоследний. В отличие от последнего, его ущемлённое самолюбие имеет возможность немного утешиться за счёт того, кто слабее. А утешиться оно хотело постоянно.

Митиным истязателем стал Витька Скарлытин – белобрысый парень, такого же, как у Мити, роста, с несмываемым брезгливо-недовольным выражением на лице. Ежедневные пинки, выкручивание рук, пендели крепко осложняли Митину жизнь. Особенно назойливым Скарлытин становился после того, как доставалось ему самому. А доставалось ему часто из-за его неуживчиво-задиристого характера. Митя тихо завидовал Вовке, которого никто не трогал и который сам ни с кем не пытался меряться силой. Не составляло труда догадаться, что Витькину агрессивность провоцировало присутствие женщин – раньше он так не досаждал – а, стало быть, конца его кровожадности не дождаться. И Митя принял решение. Теперь каждое утро он то одной, то другой рукой до ломоты в суставах отжимал два чугунных утюга, которыми бабушка гладила бельё. Шершавый металл больно тёр кожу на запястьях. Митя терпел.

Но с утюгами в руках на глаза маме лучше было не попадаться. Непонятно почему, но с некоторых пор стало получаться так, что Митя постоянно оказывался в чём-нибудь виноватым. Дома он был спокоен только за уроками или во сне. За другими занятиями его в любую минуту могло настичь язвительное мамино замечание, часто в сочетании со словами «отцовская порода». Если он подписывал тетрадку своим полным именем – Дмитрий, мама говорила, что у него совсем нет скромности, что право подписывать тетрадку полным именем надо ещё заслужить. В следующий раз он писал просто: «Митя», и опять оказывалось, что он сделал неправильно: «Ты бы ещё «Митенька» написал». Если он забывал почистить ботинки, то получал выговор за то, что грязнуля. Тогда он начинал следить и чистить обувь каждый день, и тут выяснялось, что он щёголь и франт. Предугадать все огрехи, которые вызывали раздражения мамы, было немыслимо, и даже если она ничего не говорила, в её присутствии Митя чувствовал за собой необъяснимую вину. По вечерам он со страхом ждал её прихода с работы и, заслышав звук открываемой с лестничной площадки двери, окаменевал с книгой в руках. По воскресеньям он старался не сидеть дома и убегал или в тупик, или – ему уже разрешалось самостоятельно переходить улицу – во двор к Вовке. Его дела осложнялись ещё плохими отметками. Митя учился средненько, и, бывало, что его знания Ольга Владимировна оценивала на двоечку. В такие неудачные дни он брёл домой, и его воображение заранее рисовало, что скажет мама, и как он будет молчать и мучительно ждать момента, когда его, наконец, отпустят. И сколько ни втягивай голову в плечи… Митя заранее нагонял на себя страх и потом до вечера маялся им. Долго так тянуться не могло, и однажды он, не выдержав, соврал. Но по неопытности быстро запутался, и был изобличён.

Его никогда за провинность не били, но в тот злосчастный вечер, пока его обливали ненавистью, и гроза никак не успокаивалась, он застыл, опустив голову, и тупо думал, что лучше бы выпороли. Порет же отец Серёжку – и ничего. Митя боялся боли, но сейчас был готов вытерпеть, лишь бы не стоять вот так и не раздражать своим присутствием маму. А она подбирала самые обидные слова. Они не задевали. Гораздо сильней ранило то, что Митя превращался в маминого врага. Оказывается, он ей мешал. Неожиданно, в одно мгновение ему стало ясно, что он ей не нужен, и сердита она оттого, что он есть, стоит вот тут… Прямо сейчас мама становилась ему совсем чужой. Митя с безнадёжностью понимал, что превратись он в образцового человека, вроде Миши Реброва, мама всё равно бы его ненавидела – дело заключалось не в его вранье и плохих отметках, не в нечищеных ботинках, а в чём-то другом. Он терял маму. Митя этого не хотел, боялся, панически искал выход, искал объяснения, чтобы понять, что нужно сделать, чтобы всё осталось, как было раньше, но с каждой секундой он всё отчётливей осознавал, что с сегодняшнего вечера мамы у него больше нет. Той мамы, у которой он маленьким сидел на коленях, которая проверяла его домашние задания, той мамы, с которой они спешили на праздничные демонстрации к отцу.

Позже, когда все легли и погасили свет, Митя долго ревел под одеялом, сжав зубы, чтобы никто не услышал. Он изо всех сил напрягал живот и сжимал веки, чтобы перестать – он же не девчонка, а остановиться никак не мог. Если бы он хотя бы знал, из-за чего ревёт – из-за обиды, боли или ещё чего-нибудь, то давно бы перестал. Но ни обиды, ни боли он не испытывал, ничего такого, что было бы знакомо и понятно.

Когда его дыхание успокоилось, он отодвинулся от мокрого края подушки, замотался в одеяло, соорудив из него мягкий тёплый кокон, крепко обхватил себя руками и подтянул колени к подбородку. Снаружи, в беспокойной сумятице остались дом и школа, семья, соседи, ребята, город, все люди. И вся суета, и всё недоброе. А здесь, внутри тряпичной гущи Митя с распухшим от слёз носом старался сжаться, уменьшиться, чтобы никому не мешать. Он остался один во всей Вселенной, и ему никто не был нужен.

Обычно после сильного рёва всегда приходило облегчение. Сейчас облегчение так и не наступило. Он лежал внутри скомканного одеяла в позе человеческого зародыша, и от сладкого чувства упоительного уединения по всему его телу бегала волнующая щекотка мурашек. Митя упивался блаженным одиночеством, найдя в нём отдых и избавление от плохого.

На следующее утро Митя услышал обрывок разговора – бабушка горячо доказывала, что «так с ребёнком нельзя», а мама ей возражала. Но ему уже было всё равно.

С тех пор он полюбил отдыхать в своём придуманном игрушечном одиночестве. Настоящего одиночества он ещё не знал. Теперь каждый вечер, перед тем, как заснуть, Митя закутывался с головой в одеяло и замирал. Через минуту обрывалась всякая связь с внешним миром, наплывал тёплый покой, и воображаемый кусочек пространства становился безраздельной Митиной собственностью. Здесь он освобождался от налипшей за день грязи, здесь, изо всего случившегося с ним, сохранялись только его маленькие победы и удачи.