Книга Битва за хлеб. От продразверстки до коллективизации - Елена Прудникова

Исходя из этимологии, легко сообразить, кем был кулак к началу ХХ века. Естественно, каждый хозяин сам хлебом торговать не станет. В деревне просто обязаны были существовать мелкие перекупщики, которые скупали хлеб у односельчан и продавали более крупным оптовикам. Заодно, как люди торговые, они наверняка и держали лавку – должна же в селе существовать лавка, так кому ею и владеть, если не кулаку-перекупщику. Ну, и надо быть уже полным дураком, чтобы в таком положении не давать односельчанам деньги в долг – естественно, под проценты.

Такой персонаж выведен у М.А. Шолохова в «Тихом Доне» – Сергей Платонович Мохов, который «со щербатого рубля повел дело. Начал скупать по хуторам щетину и пух. Лет пять бедствовал, жулил и прижимал казаков окрестных хуторов на каждой копейке, а потом как-то сразу вырос из Сережки-шибая в Сергей Платоновича, открыл в станице галантерейную лавчушку, женился на дочке полусумасшедшего попа, взял немалое за ней приданое и открыл мануфактурный магазин… Широко, как трехрядную гармонь, развернул Сергей Платонович дело, помимо красного товара торговал всем, что надо в сельском немудром хозяйстве: кожевенный товар, соль, керосин, галантерея. В последнее время даже сельскохозяйственными машинами снабжал… Через три года открыл он хлебную ссыпку, а на другой год после смерти первой жены взялся за постройку паровой мельницы.

В смуглый кулачок, покрытый редким, глянцевито-черным волосом, крепко зажал он хутор Татарский и окрестные хутора. Что ни двор – то вексель у Сергея Платоновича: зелененькая с оранжевым позументом бумажка – за косилку, на набранную дочери справу (подошло время девку замуж отдавать, а на Парамоновской ссыпке прижимают с ценой на пшеницу. – „Дай в долг, Платонович!“), мало ли за что еще… На мельнице девять человек рабочих, в магазине семеро да дворовой челяди четверо – вот и двадцать ртов, что жуют по купеческой милости…»

И по такому хозяину, а иной раз и не по одному, сидело в каждом селе. В Центральной России они были не так широки, как на богатом Дону, – труба пониже и дым пожиже, – но типаж тот же самый.

После Столыпинской реформы появился новый тип сельского хозяина – крестьянин-собственник. То есть он существовал, конечно, и раньше – каким-то образом выбившийся из нищеты мужик (может, жена рожала одних мальчиков, может, набрел на удачный промысел, а то и повезло, как Ивану Бровкину у Алексея Толстого) покупал себе землю. Но массовым процесс стал после начала реформы.

«К 1917 году в России было около 43 млн крестьян-общинников и 4,5–5 млн крестьян-собственников, из которых на хуторах вели хозяйство около 300 тысяч и немногим более 1,5 млн – на отрубах»[32]. (Не буду подробно излагать свою борьбу со статистикой – это увлекательное занятие стоит хорошего детектива. Но в данном случае, исходя из цифр, по-видимому, речь идет не о дворах и не о численном составе крестьянских семей, а о мужчинах, на которых в общине давался надел.)

Едва ли эти собственники и есть те 5 % зажиточных крестьян, о которых говорит Осипова, поскольку собственность на землю еще не означает ровным счетом ничего, а часто и вовсе добавляет проблем. Собственник мог быть беден, а общинник, имея штук шесть лошадей, вполне мог прикупить или арендовать в дополнение к своему наделу землю, иметь мельницу и маслобойню, а если он еще приторговывал хлебом и держал лавчонку, то перед нами уже самый настоящий кулак по Далю.

И вот тут самое время вспомнить «ба-а-атам мужикам» из рассказа татарина Шарафутдинова. В самом деле, на чем могла основываться ненависть крестьян к кулакам? На том, что они держали батраков? Вряд ли: они тем самым давали односельчанам заработать. На зависти к успешным хозяевам? Это и вообще глупо. Вот прямо-таки все сто миллионов, вместо того чтобы работать, стоят и завидуют[33].

И тут надо вспомнить еще одно значение слова «кулак» по Далю: «скупец, скряга, жидомор, кремень, крепыш». Естественно, все пять слов крутятся вокруг одного понятия. Значение четырех ясно, а пятое? Обратимся опять к Далю. Жидомор в некоторых русских говорах – корыстный скупец, жидоморить – скряжничать, добывать копейку вымогая, не доплачивая и пр. А теперь подумаем: как эти милые качества должны были проявляться в бедной русской деревне?

В первую очередь связка кулак – батрак. Здесь он предстает как жесточайший эксплуататор, притом что, учитывая материальное положение деревни, цены на труд здесь не могли быть высокими. И уж будьте уверены, деревенский хозяин переплачивать не станет, да еще и обдурит при расчете.

А как строились отношения «крепкого мужика» с односельчанами? И здесь надо вспомнить еще одно явление, которое в свое время лежало в основе антисемитизма. Имя ему: ростовщичество. Во многих русских сказках интрига завязывается следующим образом: жил-был бедняк, и стало так, что нечем ему было кормить голодных детей. И пошел он к богатому соседу просить в долг хлеба. И сказал ему сосед…

Причем если в городах ростовщичество было денежным, то на селе кроме него существовало еще и натуральное ростовщичество. Вспомним хотя бы того помещика, который давал в долг картофельную ботву за отработку, – вот самый живой пример! Действительно, при таком количестве соседей-бедняков чем продавать хлеб, выгоднее пустить его в рост в собственной деревне. Плюс к тому прикупать у неимущих и сдавать потом им же в аренду землю, инвентарь, скот. А поскольку бедняков на селе, как мы уже выяснили, 75 %, то можно себе представить, каковы были условия этой аренды!

Вот это – качественно иное явление, особый класс сельского жителя, сельский эксплуататор, которого, в соответствии с принципами новой жизни, следовало уничтожить как класс (то есть заставить жить своим трудом – а не ликвидировать физически, как болтают наслушавшиеся «перестроечной» пропаганды журналисты). Ну, и к нему примыкает некоторое количество богатых крестьян, пользовавшихся наемным трудом, которых односельчане во время коллективизации иногда раскулачивали, а иногда оставляли в покое. Тут уже все зависело от личных счетов.

Однако надо учитывать еще один нюанс: отношение к общине.

Формально общину отменил еще Столыпин, но фактически она успешнейшим образом продолжала существовать (оттого, кстати, и коллективизация прошла относительно безболезненно, что объединяли не собственную землю, а наделы из общинной земли. Иначе рвануло бы так, что от державы лишь ошметки бы полетели). А вот кем был кулак? Точнее, не так: как отнесся бы кулак к Столыпинской реформе?

Да ухватился бы за нее обеими руками. В чьих интересах она, думаете, проводилась-то?

Кулак, деревенский хозяин капиталистического типа, просто обязан был стоять вне общины. Для крестьянина-общинника, для сельского «мира» он был не просто чужим, как помещик, – он был ренегатом. Ох, и до чего же сельское общество не любило «столыпинских» землевладельцев! И причина здесь не в зависти, как уверяет белогвардейская пропаганда, а все в том же инстинкте самосохранения.