Книга Про Клаву Иванову (сборник) - Владимир Чивилихин

И совсем живая картина – как мы сюда прибыли. Плохие были с виду, все кости наружу. А еще в Ленинграде нас остригли под нулевку, и старух даже. Мать по пути не ела ничего, все похоронную читала по буквам, все читала, а за сестренкой я больше ходил. Она страшненькая была, как и другие малыши, совсем не смеялась. Открыли, помню, теплушки на этой станции, видим, что народу собралось – тьма, и черных половина, в мазутках. Митинг тут затеяли, но прекратили, потому что местные кинулись в вагоны и начали хватать ребятишек. Меня тоже вместе с сестренкой сгреб какой-то чумазый дядька, но я сказал, что пойду сам. Разобрали нас по домам, мыть начали, кормить, одежду нашу парить.

А ведь есть счастливчики, из молодых то есть, что не успели узнать такого! Почему только иные из них говорят сейчас о войне, будто в чижика играют?

Простите, что отвлекся. Глухарь, как вы помните, посидел без толку у инженера, собрался уходить. Крякнул, поднялся, глянул из-под бровей на хозяина кабинета и вдруг увидел, что тот, не отрывая взгляда от окна, протянул руку и шевелит в воздухе длинными белыми пальцами, требуя блокнот.

«Ладно, будьте вы прокляты, согласен», – написал Жердей и опять засмеялся. Видно, веселей всех ему было в депо, вечно он смеялся.

Дули мягкие и влажные ветры, оседали, темнели снега, но Клава впервые, как себя помнила, не заметила весны – все предстало сыном. Это теплое создание полнилось потаенным смыслом. Клава могла часами, не меняя позы, рассматривать его неверные движения и синие – по матери – глаза. Она пела ему шушукалки собственного сочинения, разговаривала с ним, как со взрослым, а он уже отвечал что-то невнятное и потяжно прямил тонкие ножонки, будто хотел поскорей упереться в землю. Чаще всего сын спал или затаивался, как мышонок, широко раскрыв глаза, – и Клаве казалось, что он чутко внемлет большому миру.

Девчата из старого общежития проходили у Клавы практику. Они купили в складчину эмалированный таз и качалку, пробовали пеленать, купать и кормить парнишку. Почти каждый день прибегала Тамарка, сразу же бралась за постирушку либо отправлялась в консультацию за младенческими смесями. Потом она слушала Клавины речи о сыне. Несколько раз оставалась ночевать, а потом совсем переселилась.

Сын захватил все существо Клавы, однако подледной рекой текли невеселые мысли. Она холодела, когда представляла себе, как войдет в цех. Все будут смотреть на нее и про все говорить еще хуже, чем тогда, после случая с паровозом. А этот час приближался – сына уже согласились взять в ясли.

Да, трудно ей достались метры от двери цеха до сверловки. Она шла по бетонному полу, будто по зароду сена, не чая дойти до своего станка. Вот он. Все еще стоит, такой махонький и жалкий рядом с новым, радиально-сверлильным. А этот в желтом масле, нетронутый, и весь лоснится черными табличками.

Не поднимая головы, Клава привычно перебрала стопку нарядов, что лежала на станине, зажала сверло, подвела под него первый буксовый наличник. Станок знакомо зашумел, затрясся. Украдкой, из-под косынки, она кидала взгляды вокруг. Никто на нее почему-то не смотрел. И цех был почти неузнаваем. Исчезли ременные трансмиссии, передаточные валы поверху, а потолка-то совсем не было – одно стекло. Но почему никто не обращает на нее внимания? Стоп! Вот, кажется, к ней идет тяжелой своей походкой мастер. Цепенея, она ждала.

– Кормить пойдешь? – спросил мастер, отдуваясь: он у нас много лет страдает астмой. – Пойдешь?

– Нет, – ответила она, не поднимая глаз.

– Как это – нет? – Голос его был строже, чем всегда. – Что значит – нет!

– Он в яслях.

– Кормить-то все равно надо… Иди, иди, ничего!

– Так он же… – Клава жалко улыбнулась. – Он же у меня искусственник.

– Вон оно что-о-о! – понимающе протянул мастер и отошел с озадаченным лицом.

Потом двое каких-то парней остановились посреди цеха и что-то стали говорить друг другу, гадко ухмыляясь и поглядывая на Клаву. Она совсем склонилась к станку и не видела, как к ним подошел кто-то из токарей. Уже потом она неприметно огляделась. Парней не было, и опять никто не смотрел на нее – все были заняты работой. Только год спустя Клава узнала, кто турнул тогда парней из цеха. Я.

К обеду прибежала из инструменталки Тамара, котенком прижалась к ней, и Клава выключила станок.

– Меня, наверно, прорабатывать собираются, – прошептала она подруге.

– Ты что? – округлила глаза Тамарка. – За что?

– За поведение.

– Вот дура-то!

– А почему они не смотрят даже?.

– Кто их разберет? Может, некогда! Или договорились.

– О чем?

– А я почем знаю? Может, будто бы ты не была в отпуске.

Клава устала к концу смены, спина болела и руки. Но это было ничего, она знала, что через два дня все пройдет и усталые руки только после работы, уже дома, будут гудеть. Она убирала станок, когда подбежал инженер. Как тогда, он уперся ногой в станину, а Клава не смотрела на него. Ей было неудобно – ведь она его выселила из комнаты. Зачем это он подошел?

– Тебе мастер ничего не говорил? – спросил инженер. Он первый раз за все время обратился к Клаве. – Ты что, не слышишь, что ли? Мастер не говорил тебе…

– Думаете, что рабочая, так можно и «тыкать»? – сказала она и посмотрела на него испуганно.

– Виноват, – улыбнулся инженер. – Вам ничего не говорил мастер?

– Насчет чего? – помедлив, спросила Клава.

– Выбрасываем вашу рухлядь. – Инженер пнул ногой станок и глянул на соседний, новый. – Придется вот эту игрушку осваивать. Только он барахлит еще, а наладчика в депо нет. Вы никогда не работали на радиальном?

– Нет.

– С гидравлической подачей?

– Не работала.

– Досадно, досадно, – весело проговорил инженер. – Ну ладно, обмозгуем потом, сейчас некогда…

И Жердей пошел интересной такой походкой по цеху, как всегда ходил: он спешил – будто падал вперед, но упасть не мог, потому что вовремя подставлял свои голенастые ноги.

А в депо, как увидела Клава, действительно всем было некогда. Суматохи и шуму явно прибавилось. В механическом не разбери-пойми что творилось. Все проходы были завалены неготовыми деталями, и Клава не понимала, откуда они берутся. Может, все еще консервировали старые паровозы? Или готовили ФД – чтоб ни сучка ни задоринки! – для перегона за Байкал? Или строительство новых цехов требовало столько железа?

За весну станцию незаметно оплели толстые провода, и паровозы куда-то подевались. Старые механики собирались в «брехаловке», рассуждали о том, что паровоз – он-де машина живая, надо голову иметь, чтобы держать в порядке пар, воду и огонь, не то что в этом: включил ток – и поехал. И каждый паровоз свой характер имел. А идет-то, бывало! Попыхивает, погуживает, и парок от него, и тепло, и все втулочки в масле плавают. А этот гремит, будто мертвец костями.